В зеркале стояла она. Позади нее все было черным, словно завешено бархатом. На ней было что-то черное с серебром, полуобнажающее ее; лицо ее было в морщинах, словно изрезанное или покрытое паутиной; у нее был один глаз. Второй сверкал каким-то блеском. Она сказала:
- Хотелось ли тебе когда-нибудь позаботиться о себе чуть-чуть? Дать тебе совет?
Я не могла ничего ответить.
- Я - не ты,- сказала она.- Но мне хотелось того же, и сейчас я вернулась на четыреста пятьдесят лет назад. И мне нечего тебе сказать. Что можно сказать в таких случаях? Жаль, но это, без сомнения, естественно.
- О, пожалуйста! - шепнула я.- Останьтесь!
Она поставила ногу на край зеркала, словно это был дверной порог. Серебряная сандалия, которую она надевала на танцы в Клаб, выдвинулась - толстый каблук, плоская, уродливая, как смертный грех; новые линии разбежались по ее лицу и по всей обнаженной коже, похожие на странный орнамент. Потом она отступила: довольная, мертвый глаз потускнел, снова рассыпался искрами и исчез, открыв пустую глазницу, уродливую и страшную.
- Ха! - сказала она,- моя прабабушка хочет дать этому миру, слишком мягкому и глупому, но милому, нечто очень твердое; но сейчас это глупо и плохо, а твердое стало слишком твердым, мягкое - слишком мягким, а моя прабабушка ведь это она основала Орден - уже умерла. Но это не имеет значения. Видишь ли, ничто не кончается. Просто продолжается и продолжается...
- Вы же не видите! - воскликнула я. Она тронула висок, и глаз появился снова.
- Смешно,- сказала она.- Интересно. Притягивающе. Для совсем слепого. Я расскажу тебе о моих набросках.
- Но ведь вы не...- заикнулась я.
- Первый,- морщины на ее лице стали глубже,- это элой и развлекатель; жирный лысый человечек в тоге, накидке и башмаках, каких ты не видела, с хрустальным шаром на коленях, от которого идут провода, вживленные в его глаза, ноздри, уши, голову, словно в ваши лампы. Это элой и развлекатель.
Я заплакала.
- Второй,- продолжала она,- это работающий морлок; здесь я сама, держащая череп, как в "Гамлете", только если ты вглядишься в череп внимательнее, то увидишь весь мир с такими смешными штучками, торчащими из полюсов и океанов, и он битком набит людьми. Просто битком. И таких миров к тому же слишком много.
- Если вы не перестанете!.. - закричала я.
- Они выталкивают друг друга,- продолжала она,- они нападают в море, что печально, но совершенно естественно, и, если ты приглядишься к элоям поближе, то увидишь, что каждый держит тот самый хрустальный шар или бежит следом за механизмом, движущимся быстрее его, либо глазеет на другого элоя на экране, который выглядит поумнее и попривлекательнее, ты поймешь, как эти женщины и мужчины умирают.
А третий рисунок - очень-очень маленький - изображает гигантский аквариум, где полно людей в черном. За ним другой аквариум с людьми в черном, за ним третий, четвертый и так далее, а может быть, и один в одном - так экономичнее. А может быть, все так горько потому, что я потеряла глаз.
Я была так близко, что могла дотронуться до нее. Она скрестила руки на груди и посмотрела на меня, потом сказала тихо:
- Милая моя, мне хотелось бы взять тебя с собой, но это невозможно. Прости меня.
И, взглянув на меня в первый раз серьезно и с нежностью, она исчезла в искрящемся вихре.
Теперь я смотрела на себя. Недавно я тайно смастерила униформу Транс-времени, такую, какой представляла ее себе: черная туника на черной блузе и черные чулки-трико. Они остались от прошлогодней школьной постановки, а прочее я выкроила из подкладки от старого маминого пальто. Так я и была одета сегодня. Еще я привязала шнурком к запястью серебряную спираль от утюга. Подняв одну ногу, словно собираясь вступить на порог, из зеркала на меня уставилась девчонка в черных тряпках. Она повернулась и отчаянно искала в комнате рисунки, записки, пылинки серебряной пудры, хоть что-нибудь. Затем уселась на мою кровать. Она не плакала. Она сказала мне:
- Дорогая, ты выглядишь просто дурой.
Снаружи все подстригали газон - скорее всего мой папочка. Мама, наверно, вскапывает, окучивает, выдирает сорняки, она никогда не останавливается. Когда-нибудь я поступлю в цирк, полечу на луну, сочиню роман: ведь, кроме всего прочего, я уже помогла убить человека. Я была кем-то. Все это чепуха.
Я сорвала спираль и швырнула ее на кровать. Затем я разделась и сложила свой костюм на кровати. Идя к двери, я обернулась, чтобы взглянуть на коллекцию старых одежек и на себя в зеркало - в последний раз. На секунду что-то двинулось в зеркале или мне это показалось, что-то позади меня или сбоку, что-то угрожающее, полуслепое, тень теней, что-то небрежно рассыпающее серебряные монетки. Я стояла, стиснув кулаки, едва не плача: пусть оно выйдет из зеркала и убьет меня... Если у меня нет защитника, пусть будет чудовище, мутант, ужас, смертельная болезнь, что угодно, что-нибудь, с чем можно никогда больше не быть одной.
Не появилось ничего. Ни хорошего, ни плохого.
Я слышала, как тарахтит газонокосилка. Придется идти и снова видеть багровое лицо отца, его сердечные приступы, его скверный нрав и отвратительную настойчивость. Видеть слабую улыбку матери, выглядывающей из зарослей клумбы, которую она пропалывает, и слышать прежде, чем спросят: "Ах бедная женщина, бедная женщина!"
Совсем никого.
Больше никаких сказок!