Сначала мне подарили целлулоидную дудочку. Я мог сыграть на ней простую мелодию. Потом я решил посмотреть, загорится ли она, если держать над ней увеличительное стекло. Она загорелась, я уронил её на землю, огонь погас от недостатка горючего, но моя мать страшно испугалась. Она купила мне блокфлейту из чёрного дерева. Немного позже я узнал, что в настоящем оркестре играют на поперечных флейтах. Мать сказала, что поперечные флейты очень дорогие, слишком дорогие. Мой отец тогда давно уже умер, но дед, который был ещё жив, отдал мне флейту, на которой он сам играл в юности. Это была большая поперечная флейта с шестью дырочками и восемью клапанами, она разбиралась на четыре части. В тех местах, где части друг в друга вставлялись, они были отделаны слоновой костью.
«Попробуй сначала сам, потом посмотрим, имеет ли тебе смысл брать уроки».
Я хотел стать флейтистом, профессиональным флейтистом в большом оркестре. Мать не собиралась ничего мне запрещать, но и не была особенно рада моему выбору профессии.
Прежде, чем я смог выжать хоть какой-нибудь звук из большой флейты, прошло полгода. Я купил на книжном рынке старый сборник упражнений. В четырнадцать лет я уже играл вполне прилично, но вскоре сделал роковое открытие. В настоящем оркестре флейты были совсем не такие, как моя. Это были так называемые флейты Бёма, изобретение некоего Теобальда Бёма, а вовсе не флейты с шестью дырочками и восемью клапанами, как у меня. И играть на них тоже нужно было совершенно по-другому. Моя флейта не годилась даже для школьного оркестра.
Я попросил мать, которая редко мне в чём-нибудь отказывала, купить мне настоящую флейту, флейту Бёма. Но мать сказала: «Подумай хорошенько. Во-первых, тебе придётся всё начать сначала. Во-вторых, пойми, флейтист не может по-настоящему прославиться. Пианист, скрипач — это другое дело. Но флейтист почти всегда только один из музыкантов в большом оркестре. А в-третьих, как бы всё ни сложилось, с такой профессией ты будешь всего лишь повторять то, что сочинил кто-то другой!»
Этот довод оказался решающим. Я начал собирать камни, потому что биологом, как мой отец, быть не хотел. Вместо флейтиста я решил стать учёным.
Но за все те годы, что я играл на флейте, мне ни разу не пришло в голову, что воздух во флейте имеет скорость, и тем более я никогда не задавался вопросом, как эту скорость можно было бы измерить.
С водой в ушах, с полотенцем через плечо, я сгораю от стыда. Научная работа — это, прежде всего, измерения. Я даже завёл привычку считать шаги, совсем как Бойс-Баллот, тот самый, который открыл закон Бойса-Баллота («если встать спиной к ветру в северном полушарии, то область низкого давления будет слева»). Ветер… Но это кто-то другой придумал измерить скорость ветра во флейте. Не я.
Как раз когда я собираюсь переключить транзистор на другую радиостанцию, профессор объясняет, что скорость воздушного потока во флейте была впервые измерена Кристиааном Гюйгенсом триста лет назад.
Я выключаю радио и ложусь в кровать. Мне не спится. Здесь, так далеко на севере, в это время года солнце почти не заходит за горизонт. Хотя перед окном и висят чёрные занавески, всё равно понятно, что на улице светло.
В половине пятого я всё ещё бодрствую. В восемь от здания SAS на аэродром уходит автобус. Если я засну сейчас, то, наверное, просплю. Но я не засыпаю.
В пять я встаю, раздвигаю занавески и ещё раз принимаю душ. Вытираясь, я чувствую себя несколько более сонным, чем раньше, но для того, чтобы снова лечь спать, уже слишком поздно. В раздумьях я сижу голый на кровати. Решаю всё же упаковать чемодан и как следует проверить содержимое рюкзака.
Горные ботинки, молоток, спальник, фляжка, кружка, чистый блокнот для заметок, фотоаппарат, плёнки, геологический компас, который Ева подарила мне ещё на первом курсе. Это довольно большой инструмент, с подробной шкалой, прямоугольным основанием, визирами, угломером, ватерпасом и зеркалом.
Я раскрываю его и рассматриваю своё лицо в зеркало. Когда Ева подарила мне этот компас, она сказала, что именно из-за зеркала он показался ей таким забавным подарком. Ещё она сказала: «Я не знала, что геология — это такая наука, где нужно всё время смотреть в зеркало».
Тогда ей было двенадцать лет, моей младшей сестре. Дело не только в том, что от неё я впервые услышал это замечание; на мой взгляд, она была совершенно права.