Услышав это имя, Алексей замер.
— Что с тобой?
— Так, ничего, — замялся Балезин.
Фёдор взял листок бумаги, написал адрес и протянул Балезину. «Старославянсякий, 15, квартира 38», — прочитал тот и снова замер. Неужели случай в очередной раз вмешивается в его судьбу?
— Да что с тобой? — встревожился Ершов. — Ба! Да ты, наверное, голодный. Слушай, Петро, — кивнул он Курбатову, — сообрази кипяточку. У меня есть хлеб, немного сала и несколько леденцов. Пора отобедать.
В это время в кабинет вошёл Юргенс.
— Ну как, познакомились, разобрались?
— Да мы давно знакомы, — пояснил Фёдор.
— С окопов Австро-германской, — добавил Алексей.
Он шёл по Москве июня 1919 года. Вокруг уныло, неприглядно. Извозчики попадаются редко, трамваи почти не ходят, фонари перебиты, повсюду кучи мусора. Что Питер, что Москва — прошлая весёлая жизнь оторвалась и ухнула в пропасть безвозвратно. Неужели навсегда? Народу немного. Кто-то затаился дома, молится приходу белых; кто-то наоборот — дерёт глотку на заводских митингах, призывая красных бить Колчака и Деникина. Гражданская война — она у каждого своя.
Но Алексей Балезин думал не о войне. Утверждение, что его в Москве никто не знает, было неверным. Один человек знал, и этого человека звали Ольга Сергеевна — для него просто Оля.
… Это было в сентябре 1915-го. Он долечивался в одном из московских госпиталей. Сестёр милосердия не хватало, поэтому помогать приходили монахини, студентки, гимназистки и прочие добровольцы. Он хорошо помнил их первую встречу. Эту новенькую темноволосую, с соболиными бровями, сестру милосердия он приметил сразу. Она зашла в их палату ставить уколы. Настроение у Алексея было хорошее: угроза ампутации левой руки миновала, рука заживала, и он решил немного подурачиться.
— Ой, больно! — вроде бы негромко вскрикнул он, когда игла шприца коснулась его ягодицы, но получилось достаточно звучно, на всю палату. Даже вечно спящий на соседней койке казачий есаул поднял голову и недовольно посмотрел на них.
Это ничуть не смутило новенькую. Она вколола ему всё, что полагалось, выпрямилась и с гордым видом произнесла:
— Зато приятно.
Когда она вышла, самый старший в палате ротмистр Кириллов, весь перебинтованный, но любитель побалагурить, заметил:
— А вы, поручик, пользуетесь успехом у женщин.
И он, Алексей Балезин, так считал — по крайней мере у одной, которую звали Ольгой. Познакомиться ему, в прошлом столичному студенту, не составляло труда. На территории госпиталя был небольшой скверик, и стоило Ольге присесть на одну из лавочек, как к ней тут же подсаживался рослый светловолосый больной с рукой, забинтованной по локоть.
… Дела Алексея шли на поправку. В тот день его раненая левая рука распрощалась с бинтами. А раз так — надо было действовать. Уговорив пожилого интенданта, Алексей под честное слово раздобыл на несколько часов свою военную форму и, как только Ольга вышла за территорию госпиталя, предстал перед ней во всех своих регалиях, в том числе и с Георгиевским крестом на груди.
— Ой, Алёша, вы? — от неожиданности она сделала шаг назад.
Ну разве могла она отказать бравому поручику проводить себя до дому? Стояла золотая осень, ласково светило уходящее к закату солнце. Листья клёнов и лип жёлтым ковром устилали дорожки, рдели рябины, и трудно было представить, что где-то далеко, в другом мире, рвутся снаряды, свистят пули, и каждый день гибнут люди.
О чём они говорили? Так, обо всём. Но получилось, что больше говорил Алексей, а Ольга в основном молчала. Что-то не располагало её к откровенности. Балезин узнал о ней совсем немного: что она коренная москвичка, единственная в семье, что отец её стоит, как она выразилась, на страже правосудия, а мама сильно болеет. Ещё он узнал, что работать в госпиталь она пошла вместе с подругой Таней добровольно, прервав учёбу в университете. Они прошли трёхмесячное обучение, выдержали экзамен и наряду с другими получили красный крест и аттестат на звание сестёр милосердия.
Когда они подошли к её дому в том самом Старославянском переулке и настало время прощаться, Ольга посмотрела в глаза Алексею. В свете лучей заходящего солнца он хорошо запомнил её лицо.
— Скажите, Алёша, — робко спросила она, — а на войне страшно?
Ну что он мог ответить? Сказать «да», так она и без него догадывается, что страшно, глядя на израненных, часто умирающих воинов из их госпиталя. Сказать «нет» — глупо, ведь не боятся только дураки. Ответ возник сам собой, и он не мог быть другим: