— Что же они, без решоток будут? — любопытствовали мужики.
— Без решоток! — подтвердил Медвяцкий. Он помолчал и добавил: — Работать будут!
— Не способен вор работать, — убежденно сказал Разоренов, — пропащий народ!
— Может, это какие получше? — с надеждой спросил Мишаха Грызлов.
— Добра не будет, добра не предвидится, — твердил Савин.
— В революцию бы сжечь это проклятое имение! — сказал Грызлов.
В избу бурей ворвалась бабенка Карасиха. Ее не по годам моложавое лицо было заплакано.
— Ты что, Настасья? Или что попритчилось? — спросил Разоренов.
— Пошла я в лесок около совхоза, — с плачем тараторила Карасиха, — и вот окружили меня эти ворюги: «Бабушка, слышь, узелок-то с петушком у тебя улетел». Какая я им бабушка, охальники!..
— Да стой… говори толком. Какой петушок, какой узелок?
— Петушка-то я придумала, чтобы ладней с ними говорить… Петушок, мол, у меня пропал, не видали ли. А узелок мой они в это время из-за пазухи и вытащили.
— Уголовство! Грабеж! — внушительно сказал Разоренов. — Сколько взяли?
Карасиха перестала плакать. Она окинула пристальным взглядом мужиков. Узелок ее и теперь грелся на тощей груди. Ребята и в самом деле было вытащили его, но тотчас же вернули, довольные тем, что поразили тетку ловкостью своей «работы». Под взглядом Разоренова Карасиха почувствовала, что мужики ждут большего.
— Червонец вытащили, окаянные, — нерешительно сказала Карасиха. — Мужики, — притворно всхлипывая, воскликнула она, — что я вам скажу — это еще не воры, а ворята. Настоящие-то воры впереди. Со всей Москвы собирают, самых отпетых.
Мужики угрюмо молчали. Карасиха, довольная произведенным впечатлением, сложила на груди руки.
Медвяцкий поднялся.
— Баба верно сказала, — подтвердил он, — скоро из Бутырок бандитов пригонят.
Потом он надел шапку и ушел из избы.
— Вот что, старики, — решил, наконец, Разоренов, — это все — местная власть. Все она допускает. Хоть в могилу ложись. Бандюков и воров надо на цепь сажать, а они на крестьян их напустили. Главное начальство, может, и слыхом не слыхивало про это безобразие… Давайте бумагу писать Михал Иванычу. Он им окоротит руки с этой коммуной.
— Уберут враз!
— Пиши!
Разоренов задумался. Может, тут и не местная власть. Может, она, местная-то, и сама не рада. А тогда у кого защиту искать? Э-э… была не была… Хуже-то некуда!
— Пиши, пиши, — ободрял его «Купить-продать».
— Настасья! — сказал Разоренов, — обойдешь по дворам, кликнешь мужиков, слышишь? Мы тебе по гривеннику соберем за твою работу.
— Как ласточка, облетаю, — согласилась Карасиха.
Вечером, охорашивая свой новый уголок, тетя Сима обнаружила пропажу дневников. Взволнованная, она побежала к Мелихову.
— Я брошу все, я уеду… Они истерзали мое сердце!..
— Что еще за беда стряслась? — спросил Мелихов.
— Они украли у меня самое интимное.
Тетя Сима так расстроилась, что упала на стул и зарыдала, Мелихову было не до женских слез и не до утешений. Он сам был угнетен событиями сегодняшнего дня. Первый день жизни коммуны был для Мелихова тяжел и горек: распрощавшись с детдомом, ребята забыли про дисциплину, самовольничали и не проявляли никакой склонности к трудовой жизни. Даже самые отзывчивые воспитанники, как Умнов и Почиталов, отбились от рук. Несмотря на настойчивые призывы Мелихова никто из ребят не захотел сегодня вымыть полов в своих комнатах. А Умнов неожиданно ответил Мелихову совсем не свойственной ему фразой: «Работа дураков любит».
Обстоятельства осложнились еще тем, что Медвяцкий прислал на обед прокисшее молоко. Ребята, поскандалив, перебили всю посуду. На все это Мелихов готов был махнуть рукой. «Пройдет несколько дней, — рассуждал он, — и все уладится». Всего же больше его расстроило сообщение Медвяцкого, что воспитанники обокрали деревенскую женщину.
— Мужики волнуются, — многозначительно говорил Медвяцкий. — Знаете, деревенский народ скор на расправу. Эх, сидеть бы вам в Москве. Все было бы тихо-мирно.
Мелихов и до этого знал, что костинские мужики смотрят на то, что делалось в совхозе, косо. В ограбление женщины ему не верилось, но самый факт появления этого слуха говорил о недоброжелательстве и злобе. Все это угнетало Мелихова, и он готов был с сожалением вспомнить о размеренной московской жизни. Рыдания тети Симы были последней каплей, переполнившей чашу.
— Да говорите же, наконец, что там стряслось? Убили? Подожгли? Разбежались? — крикнул в раздражении Мелихов.
— У меня украли дневники, — сквозь рыдания проговорила тетя Сима.
— Фу, чорт!.. — не сдержался Мелихов, но тотчас же овладел собой. — Да что вы, право, плачете, — говорил он тете Симе, стараясь загладить свою грубость, — дневники… Эка важность!.. Не слишком уж великая утрата!..
— Ну ладно, пойдемте выручать, — предложил он, чтобы утешить тетю Симу.
В иное время, в иной обстановке он отнесся бы к этому факту иначе, но после всех огорчений сегодняшнего дня история с дневниками казалась ему совсем невинной.
Они пошли в спальни. Усталые ребята сидели вокруг настольной керосиновой лампы. Ночь была теплая, и окна были открыты. Котов что-то читал вслух ребятам. Он читал, смакуя каждое слово:
«Нашла подход. Поняла сердце малолетнего преступника».
— Это вы — преступники, — объяснял Котов слушателям, и те счастливо ухмылялись. Для многих из них это было первое по-настоящему увлекательное чтение.
«Котов — сорви-голова, но любит материнскую ласку».
— Лет шестнадцати девчонки, — добавлял от себя Котов.
«Я убеждена, что сделаю его кротким и нежным…»
— Котыч, не зевай! — восхищенно кричали ребята. Котов подморгнул — дескать, сообразим!
«Умнов молчалив, упрям, — продолжал он чтение. — Из него выйдет мыслитель. У Котова чистые, голубые глаза…»
— Дура, глаза описывает! — Котову чем-то сильно не понравилась такая характеристика его глаз.
Увлеченные ребята не заметили, как вошли Мелихов и тетя Сима.
— Что это вы читаете? — неожиданно для всех задал вопрос Мелихов.
— Сочинения тети Симы, — невозмутимо ответил Котов. — Федор Григорьевич, тут и про вас есть — хотите прочту?
Тетя Сима вскрикнула и бросилась на Котова, но тот ловко отскочил и, приподняв рубаху, сунул тетрадки за штаны.
— Не мучьте! Отдайте! — умоляла тетя Сима.
— А сделаете меня нежным? — спросил Котов вкрадчиво.
— Тетя Сима, а какие у меня глаза?
— А я кто — мыслитель или дурак? — интересовался Почиталов.
Тетя Сима упала на подоконник и закрыла руками лицо. Умнов, до сих пор молча сидевший за столом и с удовольствием слушавший чтение Котова, теперь гневно крикнул:
— Ты подлец, Котов! Какое ты имеешь право чужие секреты воровать?.. Отдай!
Котов выразительно показал кулак. Но Умнов был не из робкого десятка. Он подскочил к Котову и вцепился в его рубашку. Котов быстро подмял его.
«Еще перережутся из-за этих дневников», подумал Мелихов.
На помощь Умнову бросилось несколько человек.
Мелихов крикнул:
— Разведите их!.. Чтобы этого безобразия не было!
Его послушались. Через несколько минут тете Симе вручили измятые тетрадки. Котов — его изрядно помяли — выбежал на улицу, и оттуда в окно донесся его крик:
— Пиши завещание, Умнов! Нынче худо тебе будет!
Тетя Сима, овладев своим сокровищем, поспешила к себе.
Мелихов остался с воспитанниками. Они держались теперь как виноватые. Он долго дружески пенял их за все сегодняшние скандалы. Вспомнил он и про ограбленную бабу.
— Мы не грабили, мы ее только попугали, — признавались со смехом ребята.
— Разве так можно пугать? Нам нужно держать ухо востро, — говорил Мелихов. — Мужики вас боятся и ненавидят. Вы для них жулики. А нужно заслужить у них доверие. Вот вы пошутили, а разве вам поверят?.. Не узелки воровать да старух пугать — наше дело, а наше дело — хорошо работать, вот тогда нам от всех будет доверие.