С нерадивыми новичками он теперь разговаривал строго и нетерпеливо:
— Ты сегодня десять заготовок запорол.
Новичок ухмылялся. Леха стискивал зубы, сдерживаясь:
— Смешно, дурацкая твоя голова! Десять заготовок — это деньги или нет, как по-твоему? Через тебя коммуна убыток принимает, понял или нет?!
— Понял, — равнодушно отвечал новичок и уходил, не проявляя никаких признаков раскаяния.
А Леха, оставшись один, долго сидел в тяжелом и злобном раздумье. Вот как ему объяснишь — такому! Он ничего не желает слушать, ему только бы набить свое брюхо!
Однажды такой разговор с новичком происходил в присутствии Накатникова, который был уже членом партии. Как всегда, новичок ухмылялся и скучающе рассматривал потолок. Леха его допрашивал:
— Есть ли какая-нибудь польза от тебя? Никакой. Один только вред. Значит, где тебе место? В лагере, на Соловках. Тебя здесь кормят, поят… бесстыжая твоя морда, а ты машину сломал.
Речь шла о любимом Лехой «Допеле», Леха поэтому особенно волновался.
— Можно итти? — осведомился новичок.
Леха с отчаянием посмотрел на Накатникова: что, дескать, с таким поделаешь?
— Иди, гадючьи твои глаза. Все равно я вопрос поставлю о тебе.
Новичок нагло свистнул и направился к дверям. Шел он нарочито расхлябанной походкой, вызывающе заложив руки за спину.
— Сволочь какая, — сказал вслед ему Леха.
Новичок засвистел еще громче. Его остановил Накатников:
— Подожди. Сядь на минутку.
Новичок вернулся и сел. Накатников угостил его папиросой.
— Что это палец у тебя кривой?
— Пером полоснули.
— В шалмане подрались, небось?
— А то где же.
Слово за слово — и завязался новый разговор, очень далекий от фабрики и поломанного станка. Леха слушал недоумевая. Накатников подробно расспрашивал новичка о прошлой жизни; тот отвечал охотно и, похваляясь, врал, приписывая себе чуть ли не мокрые дела.
— Меня этим не удивишь, — усмехнулся Накатников. — Сам таким же был…
— А теперь? — спросил новичок с ехидцей.
— А теперь я коммунист.
Накатников показал партийный билет. Новичок долго вертел его в руках, всматриваясь в печати и подписи. Деловито осведомился:
— Не липа?
— Какая же липа! Чудак. Меня здесь все знают, как облупленного.
Возвращая билет, новичок хмыкнул:
— Чудно… Из воров — в коммунисты.
— Он тоже из воров, — указал Накатников на Леху. — Теперь цехом заворачивает.
Разговор незаметно коснулся производства, а потом — поломанного станка.
— Станок починим, — сказал Накатников. — А тебе, пожалуй, работать здесь не придется. Раз ты классовый враг, помощник буржуазии и нарочно станки ломаешь, — что ж с тобой разговаривать.
Новичок вдруг страшно обиделся. Уши его покраснели, он расстегнул ворот рубахи. Заглохшим голосом он сказал:
— За такие слова ответить можешь. А станок я сломал нечаянно.
— Нечаянно? А ты не врешь?
Новичок, почуяв возможность оправдаться, сразу оживился. Клятвы, одна страшнее другой, сыпались с его языка. И выяснилось, что он действительно сломал станок нечаянно, двинул рычаг не в ту сторону, спутав объяснения Гуляева. Он оправдывался, обещая быть внимательным, никогда больше не ошибаться, и Леха видел, что раскаяние его неподдельно.
Новичка простили. Он ушел сияющий. Горячо и крепко он пожал руку Накатникова. С Лехой простился холодно.
Когда за ним закрылись двери, Леха сказал Накатникову:
— Ты молодец… Здорово ты с ним поговорил. И вот всегда у тебя есть подход… А я как-то не могу…
Накатников молчал.
— А между прочим, — добавил Леха, — мы с тобой одинаковые. Неспособный я, что ли, уговаривать?
— Нет, — сказал Накатников. — Мы с тобой не совсем одинаковые.
— Как не одинаковые?.. Не разом выпускали? Оба, брат, стали другими — впору хоть имя и фамилию менять…
— Ни к чему, — решительно сказал Накатников. — Ни к чему менять имя и фамилию. Не в этом дело.
— А в чем же?
— Это, брат, больно просто, — говорил Накатников. — Сменил фамилию и чист, словно в бане вымылся… Смотрите, мол, какой я есть сознательный. Нет, брат, дело не в фамилии. Как ни назовись, а если плох, так и будешь плох. А неодинаковые мы с тобой потому, что в словах моих силы больше.
— Как это?.. — не понял Гуляев.
— А так… Подходишь ты к новичкам только как хозяйственник и больше ничего. Вишь, новость сказал ты ему: «Через тебя коммуна убыток принимает». Ему это и без тебя известно. Это ему можешь не повторять. Ты объясни ему, что он не только станок ломает, а и жизнь свою калечит. Политический убыток ему от поломки подсчитай. Немного я ему сказал: «Буржуазии помогаешь» — а гляди, как он взъерошился. Говорит: «За такие слова ответить можешь». Вора ты, Леха, не хуже моего знаешь. Он первые дни в коммуне нас с тобой не очень жалует: и работать мы его заставляем и дисциплине учим. А попробуй скажи ему: «Что ты, словно буржуй, бездельничаешь» — обидится ведь, и не в шутку. Одним словом, Леха, политики в твоей агитации нехватает.
— Учусь вот, — сумрачно ответил Леха, — да, видно, плохо учусь.
— У книг ты только учишься. Этого мало. А меня кроме книг партия учит. Конечно, партийный билет носить нелегко. Обязанностей он налагает много, но зато партийцу легче вести за собой других, легче строить новую жизнь. А ты вот все в одиночку.
Накатников ушел. Леха долго раздумывал над его словами. Прав Миша Накатников: с какой стороны ни подойди к его словам, выходит — прав он.
Гуляев подал заявление о приеме его в партию. Его приняли кандидатом в члены партии.
На этом собственно и кончается первая часть биографии бродяги и вора Гуляева, дальше следует уже биография советского хозяйственника, товарища Гуляева Алексея Петровича, директора крупной обувной фабрики, выпускающей четыре с половиной тысячи пар обуви в день. Он принял эту фабрику от первого ее директора коммунара Мологина, переведенного на должность помощника управляющего коммуной по хозяйственной части. Когда Лехе впервые сказали, что его прочат на место директора, он оробел и хотел отказываться. Но здесь и обнаружил партийный билет всю свою силу. Что подумает о нем ячейка? Струсил? «Какой же ты тогда член партии», скажут о нем. Нет, Гуляев не должен и не будет отказываться, он должен справиться с работой, как бы трудна она ни была. Стараясь подавить невольное волнение, пришел Леха в директорский кабинет. Блестел никель телефонного аппарата, голубело сквозь чистые стекла небо, солнечные квадраты и полосы лежали на полу и на столе. Мологин поднял голову, медно блеснула его бородка.
— А я уж тут кое-что приготовил, денежные и материальные документы. Сегодня же и начнем сдачу-приемку.
Ровным голосом перечислял он запасы товара, имеющегося на складах, передавал Лехе какие-то фактуры, векселя, валютированные чеки и другие бумаги с такими же мудреными и страшными названиями.
— Эти бумаги — те же деньги, — поучал Мологин, — и ты их в столе не держи, а запирай в несгораемый шкаф… на всякий случай.
Через стены доносился глухой рокот фабрики, в кабинете пахло машинным маслом и кожей. Входили знакомые Лехе мастера, советовались по разным делам, тайком поглядывали на Леху — нового директора — и едва заметно улыбались, чувствуя, наверное, его смущение.
Леха не выдержал и признался Мологину:
— Провалюсь я, Алексей Александрович! Незнакомое мне это дело.
— Молчи! — закричал Мологин. — Ты что, в пустыне будешь работать? А я здесь зачем? А Сергей Петрович? А весь наш актив? Я вот целым промышленным комбинатом иду управлять, у меня десятимиллионный оборот в руках будет, а я вузов финансовых не кончал… Тоже надумал — «провалюсь».
Он с размаху захлопнул дверцу шкафа, выпятил рыжую бородку, погладил зализанную лысину, подумал, прищурил холодные глаза:
— Держи ключи и помни, Леха: мы с тобой провалиться никак не можем. Пол под нами крепкий — коллектив. Расписывайся, Леха, в приемо-сдаточной ведомости.