Скука преследовала его. Дождь, грязь, этот испуганный мужик в телеге. Хоть бы драться полез, было бы веселее. Гуляев повернул назад в коммуну.
К вечеру дождь прекратился. Светлая полоска протянулась на западе. В лужах появился голубой отсвет. Деревья роняли капли, а светлая полоска все ширилась, точно солнце прильнуло к холодным тучам, и они таяли.
Тогда из деревни поднялись голуби. Они летели сначала плотной кучкой, потом разбились, и один — коричневый турман, — кувырнувшись, стремительно упал вниз ц* повис на струящихся крыльях над самой крышей коммуны. Это было как прекрасное, короткое видение. В следующую секунду голубь исчез за деревьями, и только потерянное перо все еще падало, медленно кружась, как осенний лист.
— Ты, значит, голубей любишь?
Гуляев вздрогнул. Сергей Петрович стоял перед ним. Леху так взволновал турман, бросивший на память перо, такое зло поднялось на Сергея Петровича, прервавшего неясные мечтания, что Леха не удержался и выругался.
— Перестань, — сказал Сергей Петрович и, помолчав, спросил: — Ты за что мужика обидел?
— Так…
— Плохо! Говори спасибо — не было топора у него.
— Боюсь я топора! Видали топоры. Я бы ему кишки выпустил.
— Выпустить кишки — это не штука, — ответил Сергей Петрович, закуривая. — Выпустить легко, а вот собрать — затруднительно.
— Это не наше дело. Наше дело — выпускать, а докторское — собирать, а то доктора с голоду вымрут.
— Ты, я вижу, бывалый… А как думаешь дальше жить?
— Тебя не спрошу.
— Воровать будешь?
— Дело прибыльное!..
— Из коммуны сбежишь?
— А тебе что? — закричал Гуляев и даже подпрыгнул от ярости. — Чего пристал?
Сергей Петрович с усмешкой поглядел на Гуляева, сказал раздумчиво:
— Голубей, значит, Гуляев, любишь? — и спокойно отошел.
С каждым днем он чувствовал себя с болшевцами уверенней и тверже. Ему казалось, что он начинает глубже понимать этих людей. Он учился на практике, перенимал опыт у товарищей-воспитателей. А у них было чему поучиться. Взять хотя бы недавнее событие с финками, произведшее на Сергея Петровича особенно сильное впечатление.
Произошло это событие так.
Ребята шли из лесу и о чем-то спорили. Из детдомовцев среди них был один Котов.
— Вы бы мяч погоняли, — добродушно посоветовал Мелихов, когда болшевцы поравнялись с ним.
— Надоело, — отвечал за всех Осминкин.
Должно быть, это было с его стороны неправдой. Он так увлеченно гонял с оравой детдомовцев и бутырцев мяч по костинским полям, так беспощадно бил по мячу, взметывая его выше сосен, что нельзя было ошибиться — игра в футбол всегда была для него радостью. Осминкин разорвал башмаки в восемь дней. Мелихов выдал ему другие.
— Хорошо ты играешь, Осминкин, — продолжал Мелихов. — Хорошо, даже отлично. Ты бы попробовал команду составить.
— Команду? — удивился Осминкин. Разве он тут собирается жить всю жизнь?
— Игра пошла бы организованная. Ведь это интересно. Надо столбы врыть, ворота сделать. Как думаешь?
— Что же, можно, — с деланным равнодушием согласился Осминкин. Предложение Мелихова было заманчивым.
Именно в этот момент Котов зачем-то нагнулся и выронил финку.
Мелихов знал, что воспитанники детдома имели финки. Сколько ни боролись с этим в детдоме, ничего существенного добиться не могли. Детдомовцы не расставались с финками и в коммуне. Бутырцы, прожженные воры, в большинстве своем не только не имели финок, но посматривали на маленьких финконосцев с насмешкой.
Накануне Почиталов подрался с одним из бутырцев и сгоряча выхватил финку. Бутырец презрительно пожал плечами и бросил драку.
— Что это у тебя? — спросил Мелихов, скользнув равнодушным взглядом по сконфуженному лицу Котова. — Я понимаю, хорошо иметь нож в лесу: прут вырезать, тросточку обстругать, а то и хлеба ломоть отрезать. Однако перочинный ножик лучше. Финку неудобно носить. Споткнешься — сам себе бок пропорешь. Хочешь — отдай мне финку, а я дам тебе перочинный нож? — предложил Мелихов.
Он вынул из кармана большой складной нож с пилкой, штопором, несколькими лезвиями. Болшевцы, понимающие толк в ножах, залюбовались им.
— Меняемся? — соблазнял Мелихов.
— Меняемся, — согласился Котов.
Отточенная, как бритва, финка перешла Мелихову, а великолепный его ножик — Котову.
— Харчи-то вам здесь нравятся? — перешел на другую тему Мелихов.
— Подходящие, — отозвался один из парней.
Мелихов заметил, что Осминкин толкнул Котова.
— В чем у вас дело?
— Завидуют ножику, — проворчал Котов.
— Пускай назад отдаст, — грубо крикнул Осминкин.
— Нож обратно я не возьму. Поменялись — значит, точка, — заявил Мелихов.
Вечером перед ужином его ждал сюрприз. На стуле, где он обычно сидел, лежало что-то, завернутое в газету.
Мелихов взял сверток в руки и показал Богословскому. В газете лежало несколько финок.
Мелихов понял, что все происшедшее за эти дни — драни между детдомовцами и «женихами», сходки «больших» и «маленьких», затянувшееся собрание — все это положило конец атаманству Котова и Умнова.
Понял это и Богословский. И еще понял он, как бесконечно многообразны пути воспитания доверием, как важна известная предприимчивость, находчивость, даже риск со стороны воспитателя, и недопустимы штампы. Почему не попытаться подойти хотя бы к этому нелюдимому, озлобленному парню Гуляеву со стороны его наивной страсти к голубям?
После дождя несколько дней стояла ясная и сухая погода,
Гуляев не спешил с уходом. Все ждал, когда исчезнут лужи, подсохнут тропинки, точно бежать в Москву предстояло не по железной дороге, а тайгой.
Москва тянула его. А в коммуне удерживала та репутация, которую он завоевал. Так и жил на распутье. Воровать не ходил. Вокруг ни пивных, ни шалманов не было, в деньгах особенной нужды не чувствовалось. Один раз, правда, вышел он к дачному поезду, потолкался по платформе, но в карманы не лазил: публика по виду была неденежная, и почему-то не хотелось воровать вблизи коммуны.
— Тебя-то мне и надо. Зайди на минуточку! — закричал Сергей Петрович, завидя Гуляева из окна. Все эти дни он исподволь наблюдал за ним.
Гуляев, поднимаясь по лестнице, старался вспомнить проступок, о котором, вероятно, будет сейчас нудный разговор.
— Вот тебе деньги, — сказал Сергей Петрович, — а вот увольнительная записка. Поезжай на Трубу, купи голубей.
Леха взял деньги, записку спрятал в картуз.
«Ну, вот и ушел — сам выпроваживает из коммуны да еще денег на дорогу дал», цинично подумал он.
Сергей Петрович остановил его:
— Ты все-таки… того… не задерживайся… — Он вдруг почувствовал всю ответственность предпринятого шага.
Гуляев неопределенно повел плечом и вышел из комнаты.
На станцию его провожали товарищи.
В лесу поднимался острый спиртовой запах гниющей хвои. Провожающие, удивленные наивностью Сергея Петровича, просили Леху кланяться на воле «корешкам». Он добросовестно старался запомнить все поклоны. О дальнейших своих планах говорил уклончиво.
Гуляев сидел в пыльном дачном вагоне.
Поезд, отстукивая, набирал скорость,
— Чудят, — сказал хриплый бас. — Набрали воров и чудят.
На соседней скамейке сидел толстый человек в бекеше и ругал скучным голосом коммуну. Голова у него была круглая, выбритая, синяя цветом; он рассказывал о небывалых кражах, будто бы совершенных болшевцами.
— А вот недавно мужика зарезали на дороге среди бела дня. Мужик говорил: посторонитесь. А они его ножом.
— Зачем ты, гражданин, врешь? — в упор спросил Гуляев.
Сосед побагровел и кашлянул. Гуляев повторил вопрос.
— Как это вру? — закричал толстый. — Я и сам видел.
— Видел ты, как же! Никто мужика не резал. В грязь его загнали — это верно.
— Да ты-то откуда знаешь? — подозрительно спросил толстяк, оглядывая Гуляева.