Прямое вмешательство и опека со стороны воспитателей только вредили бы этому. А вместе с тем нельзя допускать и ошибок. Предпринимался очень важный, ответственный шаг.
Сквозь заиндевевшие стекла окон тускло рдел закат. За столом, накрытым кумачовым полотнищем, Мелихов увидал конфликтную комиссию в полном составе.
На председательском месте сидел щеголеватый Васильев, справа от него — Дима Смирнов, слева — меланхоличный Гага.
Ребята чувствовали себя стесненно.
Здесь, в этой низкой комнате, жил когда-то Владимир Ильич Ленин, он пользовался вот этой самой зеленоватого цвета мебелью: столом, на котором лежали сейчас их локти, стульями, на которых они сидели.
Непривычная обстановка ленинского уголка, новизна дела сковали их движения, приглушили голоса.
Это были те же Васильев, Гага, Смирнов, и в то же время как будто уже и не они, а какие-то особенные люди, представители общего собрания, которое может послать человека на гауптвахту, не пустить в Москву, исключить из коммуны.
Поодаль сидели, видимо, из интереса к необычным в коммуне делам Гуляев и Накатников.
Тут же были Чума, Беспалов, Котов и Умнов. Их дела должна была рассмотреть сегодня конфликтная комиссия. Они о чем-то беседовали вполголоса у окна.
Суровую простоту обстановки нарушал лишь Чума.
С кривыми, как у степного наездника, ногами, с острым лицом и наглыми глазами он выделялся пестрым, попугайной окраски кашне и мятым цилиндром, из-под которого торчали его грязно-русые волосы. Вот уже с неделю он таскал этот цилиндр, раздобыв его неизвестно где. Кургузый пиджак сидел на нем, как на манекене.
— Начинай, что ли, — сказал Смирнов, покосившись на Мелихова.
— Чума, подойди, — пробасил Васильев, и сам удивился строгости и значительности своего тона.
Чума подошел не спеша, вразвалку. Развязная, вызывающая улыбка растекалась по его лицу. Он как бы хотел сказать: «Любопытствую, что произойдет дальше. Посмеяться люблю!.. Но попробуйте только взаправду тронуть!»
Дело Чумы было неясное.
В спальне, где он жил, ночью четверо воспитанников напились и утром не вышли на работу. Один из них сказал, что вино добыл Чума. Сам Чума отрицал это. Вызывающий вид его бросался в глаза.
«На Гагу надеется, — подумал Смирнов сердито. Он еще не знал, какую линию будут держать Воробьев и Васильев. — Ну погоди, не выйдет».
Чума подошел вплотную, уперся животом в край стола и ждал, почти не скрывая насмешки.
Смирнов разглядывал кашне и цилиндр. Прежде ему казалось очень смешным это клоунское облачение. Теперь оно вызывало досаду.
— Сними, — сказал он негромко.
— Что «сними»? Штаны, что ли? — спросил Чума, прикидываясь непонимающим, и оглядел по очереди всех членов комиссии. Он бы поговорил с ним не так, не будь здесь Мелихова.
— Не балагань!.. — поддержал Васильев Смирнова. Он чувствовал себя председателем. — Скидай цилиндр. В цирк пойдешь — там наденешь.
Чума смотрел уже несколько растерянно. Разве не позавчера только он пил вместе с Гагой? Должен же, чорт побери, хоть этот один поддержать кореша?!
— Разумеется, как вы есть выборная комиссия, — сказал Чума, — закон коммуны мы все должны понимать… Но как это у меня все равно, как у тебя кепка, то нет вашего права…
Гага завозился на стуле, потрогал зачем-то себя за ухо и вяло сказал:
— Сними, Чума.
— Ага, так!.. — задохнулся от злобы Чума и, точно ослепленный тяжелой кровью, ударившей вдруг в голову, позабыв о присутствий Мелихова, быстро, неверно пошел к выходу.
— Чума, брось! Не психуй! — предостерегающе крикнул ему Накатников. — На общее собрание потянут, дурья голова.
Чума не удостоил его ответом. Он с силой хлопнул дверью и исчез.
«Нехорошо. Не годится. Не тот подход», подумал Мелихов. Он уже видел, что опасность не в том, что будет потворство, — совсем неожиданно она была в другом.
— Что ж… Передадим на общее собрание, — неуверенно сказал Васильев.
— Пусть припаяют по совокупности, — поддержал Смирнов.
Гага смолчал.
— Да вы отложили бы?.. Может, он проветрится и придет… — подал голос Накатников.
— Права не имел уходить, — угрюмо отозвался Васильев.
Он все ждал, что, наконец, скажет что-нибудь и Мелихов, но тот молчал.
Смирнов был парнишкой мягкосердечным, даже добрым. У него было мало проступков, но это не мешало ему обычно в жизни быть вполне снисходительным к проступкам других. Но здесь была не обычная жизнь. Он чувствовал, что здесь дело не в том, как относится он, Дима Смирнов, к Чуме, к его поступкам, а важно, как отнеслась бы к ним коммуна. Самое главное в том, чтобы оправдать исключительное доверие, которое оказали им, членам комиссии, Мелихов, Погребинский, все коммунары, доверие, делавшее их как бы не принадлежащими самим себе. Все, что угодно, лишь бы только никто не мог подумать или сказать, что Смирнов недостаточно решителен, недостаточно тверд там, где дело идет о защите интересов коммуны. Он видел, что то же самое испытывает и Васильев и даже Гага. И потому, хотя уход Чумы был и ему неприятен, он успокоил себя тем, что зато авторитет коммуны и ее законы не пострадали.
Васильев позвал Беспалова. Тот хмуро подошел к столу. Он был взвинчен инцидентом с Чумой. Он косил глаза на окно. Окно синело зимними сумерками.
— Пил? — коротко спросил Васильев.
— А ты не пьешь? — огрызнулся Беспалов.
— Что это за женщина, с которой ты путался позавчера в Болшеве?
— Я твоих не считал. И тебе моих считать не советую, — нехорошо усмехнулся Беспалов.
Может быть, перед общим собранием, перед всей коммуной, перед воспитателями он нашел бы в себе силы признаться в ошибках, раскаяться, но здесь, перед этими пацанами…
— Да ты рассказывай, — деловито сказал Смирнов.
— Нечего мне вам рассказывать.
— Не будешь здесь — будешь говорить в другом месте…
— В другом месте? — заорал вдруг Беспалов. — В другом месте, сявка!.. Да со мной ни один следователь так не разговаривал!
Глаза Беспалова блестели:
— Да я лучше десять раз в Соловках пропотею, чем стану разговаривать со всякой шпаной!..
Смирнов тихонько совещался с Васильевым. «Нет, так дело не пойдет», подумал Мелихов, Он встал, зажег лампу.
— Можешь итти, — торжественно объявил Васильев Беспалову.
— Ты Соловками нас не пугай! Заслужишь, так и пошлют, — сказал Смирнов вдогонку.
Беспалов ушел.
— Котов и Умнов! — окликнул Васильев.
— Скажи, Умнов, начистоту, из-за чего это у вас с Котовым вышла драка?
Умнов подошел к столу. Сесть было не на что. Пришлось стоять.
— Давай, давай, рассказывай, — поторопил Васильев.
— Что ж рассказывать? — развел руками Умнов. — Я задержался в кузнице. Пришел после обеда. А в контроле был Котов. Хоть мы с Котовым не разговариваем, но как он — контроль, я сказал ему вежливым тоном: «Дай мне обед». И вот, я смотрю, Котов, не говоря ни слова, взял уполовник и полез не в котел, а в поганое ведро, куда у нас сливаются ополоски для поросенка. Налил, значит, и ставит передо мной, отвернув мурло. Я спросил его: «Это ты мне?» Котов отвечает: «Это тебе». Тогда я встал и сказал: «А это тебе». И смазал его по уху. Он, конечно, пошатнулся, но на ногах удержался и смылся.
— А ты знал, что контроль в коммуне — лицо неприкосновенное? — промямлил Гага, обрадованный, что дела о пьянстве прошли.
— Знал.
— Ну, а дальше что? Не с одного же удара ты его так изукрасил? — спросил Смирнов.
— Ну, дальше Котов ушел, а я налил себе супа из общего котла и стал шамать. А Котов взял здоровенную палку, какой быка оглушишь, подкрался сзади, да как даст по голове. Ну, я встал и тоже стал бить Котова. Ну, другие мне помогли, потому что все видели и Котов их возмутил. Тут пришли котовские корешки, но они его в этот раз не защищали, потому что Котов был подл, и они отвернулись.