О получке Умнов узнал стороной у рабочих совхоза. Много раз Умнов порывался зайти в кузницу, сказать: «Дядя Павел, брось на меня сердиться, возьми меня опять на работу — гвозди делать хочу». Но было стыдно, да и гордость мешала.
В кузнице кое-кто стоял на стороне Умнова.
— Напрасно ты его, дядя Павел, выбросил.
А Королев — тот прямо требовал:
— Взять надо Умнова. Свиней он правильно угробил: не пастух, чтобы возиться с ними.
Дядя Павел и сам уже думал, что Умнов наказан достаточно, и ожидал случая повстречаться с ним. Однажды он приметил его около общежития. Умнов, завидев строгого мастера, попытался улизнуть.
— Стой, молодчик, — кузнец сцапал его. Умнов притворно вырывался из его объятий, но вскоре перестал сопротивляться.
— На работу не думаешь? Мы гвозди куем, — говорил дядя Павел. — Ребята рубли зашибают. Получили заказ на резаки. Сказал я Мелихову: сделаю из Сашки кузнеца. Неужто ошибся? И везде ты, парень, негоден. Не голова, а кочан. В столярной сделал две табуретки, а материалу испортил на пять. В сапожную и заглядывать не хочешь. Вот у всех ремесло будет, всем будет почет и уважение, а ты как был дураком, так дураком и останешься. Ну? Гвозди завтра пойдешь делать?
Умнов сделал вид, что размышляет, потом согласился, решительно тряхнув головой.
Он быстро научился рубить железо. В первый же день наковал гвоздей, сложил их в карман и ходил по коммуне и по деревне, хвастаясь: «Сам гвозди делаю!»
Его дразнили:
— А табуретку — можешь? Хорошие, говорят, табуретки делаешь?
— Брешут. Я на заводе буду кузнецом.
— На за-во-де? Да ты в деревенской кузнице даром не нужен. Шину перетянешь на колесе? Сошник сумеешь отклепать?
Утром Умнов взялся подковать передние ноги мерина, приведенного костинским мужиком.
— Не подковать, — кричали Умнову.
— Учи, — грубо сказал он дяде Павлу, — а то убегу и кузницу сожгу.
А кузнецы, сбившись в кучу, подзадоривали:
— Куда подкова комлем лежит?
— Ему старую подкову с ноги не сорвать.
И верно. Старую подкову нелегко было сорвать. Стертый блестящий обломок держался крепко. Умнов захватил его клещами, потянул, мерин вздрогнул и переступил задними ногами от боли. Умнов начал уговаривать его, гладить по шее, вдруг мерин схватил его за ворот и рванул зубами. Клок порыжевшего сукна повис на спине Сашки. Перепугавшийся Умнов выпрямился и отскочил. Пришлось мерина подковать Королеву, а опозоренный Умнов два дня не показывался в кузницу.
Странная манера выработалась у него: ошибется, не сумеет сделать и обозлится на всех. В столярной сделал косую табуретку, утащил ее к себе в общежитие и спрятал под кровать; попробуй-ка кто-нибудь дотронуться до табуретки — драка будет! Теперь после истории с мерином Умнов подрался с Королевым, а утром встал раньше всех и ушел в лес. Пообедал у Филиппа Михайловича, рабочего в совхозе.
— Ты чего в рабочее время болтаться вздумал? — спросил тот.
— Дядя Павел передохнуть отпустил. — И на недоверчивый взгляд рабочего ответил: — Какая польза мне обманывать? Закурить хочешь? Расщедрились — за дежурство по общежитию на десять затяжек махорки дали, — попытался он перевести разговор на другую тему.
— Подковываешь лошадей-то?
— Легко. Это нам просто.
Умнов опять бродил по лесу, бросал палками в белок. «Были бы деньги, уехал бы», думал он.
В полдень он заглянул в кузницу — угрюмый, молчаливый.
Калдыба поймал около кузницы теленка, вел его за уши и кричал:
— Иди, иди, малый, Умнов подкует тебя. Он у нас мастер!
Королев вынул из спичечной коробки специально пойманного клопа:
— Подкуй, Саша.
Умнов сжал губы и промолчал. Но в этот день подковал первую лошадь. Было это так: вечером он упросил дядю Павла оставить его в кузнице одного. Осмотрел клещи, напильники и раздвижные ключи. В кузнице было непривычно тихо, и Умнов запел:
Только две строчки и знал он и не переставал повторять их. Ему захотелось стать хорошим кузнецом, сковать нож булатный, купить ружье, револьвер, а потом жениться. Жена в его воображении была похожа на дочь Филиппа Михайловича.
В дверях стоял костинский крестьянин:
— Здорово живешь… Как тебя по батюшке?
— Александр Ефимович, — сказал важно Умнов.
— Александр Ефимович, с докукой к тебе: передние ноги у Гнедка подковать бы.
Умнов подумал, не издевается ли мужик над ним, но голос его был серьезен, а морщинистое лицо озабочено.
— Видишь ли, парень, — говорил он. — К нашим кузнецам вести — за две ноги столько сдерут — лошадка того не будет стоить… Так уж, пожалуйста… Будь ласков…
— Часы вышли, уходить время…
— К спеху мне, Александр Ефимович.
— Ставь! — быстро сказал Умнов.
Руки его дрожали от волнения.
— Уж ты покрепче, Александр Ефимович, покрепче, — повторил мужик несколько раз.
Умнов удачно обрезал неровную кромку копыта, вычистил стрелку, подобрал подкову.
— Лошадь-то не балует? Задевать рукой можно? То-то, — в голосе кузнеца звучала профессиональная строгость.
— Важно! — сказал мужик, осмотрев работу Умнова.
— Погоди. Задние подкую.
— Да ладно, обойдусь покуда передними.
Но Умнов уже привязывал к дереву заднюю ногу лошади. Молоток, гвозди, клещи бойко ходили в его руках.
— Готово! Хоть до Киева поезжай! Потеряет подкову вместе с копытом! Эх, жижа грибная! — повторил он любимое словцо дяди Павла и по-хозяйски хлопнул лошадь по тощему крупу.
Мужик вынул кошелек и, не спрашивая о цене, отсчитал деньги. Ему был известен коммунский расценок.
Умнов положил деньги в карман. Завтра не забудет передать их дяде Павлу. Он долго смотрел вслед взобравшемуся на спину коня мужику.
На дорогу падали лучи холодного солнца. Серебристо поблескивали новые подковы. Провозился Умнов в кузнице дотемна, в общежитие шел с песней.
По дороге он встретил Новикова — низкорослого, забубённого парня с продавленной переносицей:
— Здорово, Сашка… Что больно веселый?
Умнов смутился. В самом деле. Что он распелся, с какой радости глотку дерет? Невидаль какая — лошадь подковал.
— Работал вот, — неопределенно сказал он.
— А ты будто можешь?
О неудачах Умнова знала вся коммуна, и Новиков нередко вместе с ребятами посмеивался над ним.
— Брось, Саш, грязное дело… Пойдем-ка лучше хлебнем.
Он щелкнул себя по кадыку и обнял Умнова за плечи:
— У Марь Иванны раздобудем… Она в долг верит.
Умнов смотрел сумрачно и вяло. Против выпивки он ничего не имел, но его обидело недоверие Новикова. После того как проблестели от солнца на копытах лошади подбитые им четыре подковы и в кармане лежали впервые им самим заработанные деньги, это показалось вдвойне невыносимо.
— С тобой пить — рубашку пропьешь. Катись! — и Умнов, подняв плечи, прошел мимо Новикова.
Тот удивленно смотрел ему в спину. Непонятные для него вещи происходили в коммуне. Самые фартовые ребята начинали выкидывать неожиданные коленца.
Блатной закон
Новиков вернулся в коммуну ночью совершенно пьяный. В потухающем сознании его вертелось мучительное, ускользающее словечко «уйду». Откуда явилось это неожиданное решение, он не знал.
— Уйду, — повторял он вслух. — А там мы посчитаемся со всеми. Я их, гадов, заставлю червонцы жрать.
Наутро Новиков был молчалив и мрачен. Он предчувствовал неизбежные неприятные и унизительные разговоры с Мелиховым о вчерашней пьянке. «А ну их всех», выругался он про себя и круто повернул к двери с намерением сейчас же отправиться на станцию. На крыльце задержался, подумал: «Зашумят, гады, скажут, портянки стащил. Надо сдать». И решил дождаться воспитательницы.