— Вася, ну как же это вы уходите без увольнительной? — всполошилась тетя Сима.
— Принимай без разговоров, — грубо отрезал Новиков.
Тетя Сима струсила:
— Хорошо, хорошо, сейчас… Только за книгой схожу.
Вышла и послала за Мелиховым.
Федора Григорьевича Новиков не ожидал.
— Уходишь? — спросил тот.
— Ухожу, — с вызовом ответил Васька, пряча смущение.
— Зайди сюда на два слова.
Мелихов открыл дверь в соседнюю комнату.
— Не о чем нам говорить.
— Зайди все-таки.
Васька вошел вразвалку, засунув руки в карманы полушубка; каждым своим движением он, казалось, говорил: «Думаешь, испугаюсь?»
— Куда идешь?
— Не знаю.
— Опять в Бутырки?
— Куда придется.
— Так, так… Гляди мне в глаза. Зачем ломаешьоя?
Мелихов не особенно нежно положил ему руку на плечо?
— В чем дело? Расскажи толком.
Новиков попробовал было сдерзить, но сорвался и весь обмяк.
Что происходило между ними — болшевцы так и не узнали. Из комнаты был слышен тонкий бабий рев Васьки. А ведь он был большим, настоящим вором, водил компанию даже с такими, как «медвежатник» Мологин!
Только Мелихов мог бы, если бы захотел, рассказать об отце Новикова, расстрелянном белыми в Архангельске, о скитальческой, беспризорной жизни Васьки, о всех обидах и унижениях, которые претерпел он и излил Мелихову в слезах и вое, облегчив, может быть, первый раз в жизни свое ожесточенное сердце. Но Мелихов, видимо, не собирался об этом рассказывать.
Зато через несколько дней всей коммуне стало известно, что Новиков идет работать в помощь Румянцеву в коммунскую палатку — торговать папиросами, конфетами и галантереей.
Новикова выбрали председателем лавочной комиссии.
На собрании Мелихов говорил, что теперь, когда воспитанники стали иметь денежный заработок, перед палаткой огромное будущее и немалые задачи. Нужно разнообразить и увеличивать ассортимент, нужно, чтобы каждый имел возможность тратить деньги на красивые, полезные ему вещи, поменьше испытывал соблазна отнести их куда-нибудь в шинок.
— Вы должны болеть душой за каждую кооперативную копейку, — говорил Мелихов. — Все прибыли, которые даст лавка, — наши, наш капитал. Захотим — пустим снова в оборот, захотим — можем между собой переделить: на то наша воля. Но тем, кто работает в кооперативе, надо помнить, что каждый пятачок, который завели у нас в лавке, есть наш общий пятачок, и беречь его пуще здоровья.
И лавочная комиссия была выбрана, чтобы присматривать за всеми делами кооператива. Неожиданное и большое доверие было оказано Новикову.
О своем решении начисто отказаться от прошлого Новиков вскоре объявил товарищам. Вышло это у него неловко и некстати: ребята говорили о бабах, а Василий вдруг встал и крикнул звенящим голосом:
— Конец… Так и знайте, конец! Василий Новиков блатному не товарищ! И вообще бросаю пить!
— Зарекалась свинья в корыто лазить… — ответил приятель Новикова Калдыба, и все захохотали.
Может быть, не только новая работа, но и этот хохот помог Новикову сдержать свое обещание. Он действительно перестал пить и резко говорил «нет», когда приятели звали его в Москву, намекая на «заработки».
— Мы тебе, Вася, купим гроб, — смеялся Калдыба. — Слышал я, святые люди в гробах спали.
— Уйди! — кричал Новиков. — Уйди от меня! Плохо будет!
— А что плохо? Драться ты не можешь — святой. Я на тебя плюну, а ты должен терпеть. Такое теперь твое кооперативное положение.
Старые дружки втихомолку травили Новикова. Они донимали его и утром и вечером, а ночью привязывали к ногам полено.
Однажды Калдыба «окропил» его «святой водичкой» — из полбутылки.
— Ну, подожди, — сказал Новиков, утираясь.
Его плоское лицо с перешибленной переносицей стало страшным; голос был спокоен и грозен. Калдыба сообразил, что теперь дело добром не кончится.
— А что? — спросил он, насторожившись. — Или слягавишь?
Новиков молча, изо всей силы хлопнул дверью.
Он шел без всякой определенной цели. В голове копошились недобрые мысли. «Еще и мало слягавить на таких гадов». Но это, конечно, думалось только от злобы. Не Ваське Новикову быть лягавым. Придет время, он посчитается со всеми по-своему. С этими мыслями дошел Новиков до кузницы. Сашка Умнов возился возле гнедой молодой лошади. Новиков остановился, не узнавая. Умнова. Клещи играли в ловких уверенных руках. Сашка отдирал старую подкову и свободным, не лишенным кокетства жестом отбрасывал ее в сторону. В каждом его движении была ловкость знающего дело человека. Подкову он примерял и придерживал одной рукой. Гвозди загонял с двух-трех ударов. Гнедая стояла смирно, изредка помахивая хвостом.
«Поди ж ты, вот те и Сашка! — с чувством, похожим на зависть, изумился Новиков. — Как наловчился человек!» Но потом он подумал, что работать в кооперативе не хуже, чем работать в кузнице. Это тоже ведь важное дело, и не так-то легко научиться торговать.
Весь день он держался особняком. У него никогда не было особенно близких друзей кроме, пожалуй, Беспалова и Калдыбы. А теперь он был в разладе и с ними. Можно, конечно, помириться где-нибудь за стаканчиком у Марьи Ивановны, но это была бы капитуляция. А Новиков хотел победить сам.
«Слягавить?» и ему стало холодно от этой мысли.
Весь день он убеждал себя не бояться, но вечером на собрании мужество покинуло его.
Собрание уже покончило с производственными вопросами и перешло к быту. Обсуждались участившиеся за последнее время пьянки и самовольные отлучки. Говорили вяло, осторожно: одни боялись задеть товарища, другие — вызвать гнев сильного, третьи молчали, потому что и сами были не без греха. Новиков попросил слова. Калдыба с издевкой подмигнул ему. «Погоди», прошептал Новиков с холодной злобой и начал свою речь, запомнившуюся всем болшевцам не менее, чем первое выступление Накатникова:
— Паразиты! В Москву ездят, а тут, видишь, притихли. Снаружи шито-крыто, а между прочим некоторые трамвайными сявками заделались. Вот и рубануть по таким: не ночуешь, пьешь, воруешь — ну и двигай из коммуны! Не наводи на других тень. Есть такие!
Кто-то испытующе подзадорил:
— А кто? Ну-ка скажи!
— А думаешь — испугаюсь? Калдыба первый — в Москве ворует, а в Болшеве пьет…
Так Васька Новиков с размаху, при всеобщем изумлении и замешательстве опрокинул блатной закон.
Собрание замерло. Калдыба — большой, несуразный, с длинными, как у орангутанга, руками — побледнел и впился в Новикова злыми немигающими глазами.
По рядам прошелестело:
— Лягавый…
Коммуна раскололась надвое. Накатников, Умнов, Гуляев и еще некоторые ребята несмело поддерживали Новикова, но мнение большинства сводилось к несложной и привычной формуле:
— Теперь Калдыба Ваську изувечит.
Новиков и сам понимал, что месть неизбежна и отступать поздно, но, уверенный в своей правоте, он был готов к любой схватке — так казалось ему на собрании. Ночью ему стало до ужаса ясно иное. Его охватил страх — то слепое чувство, когда знаешь, что расплата приближается, но не видишь врага, от которого нужно обороняться.
При тусклом свете ночника разметались по койкам голые татуированные тела соседей. Иногда Новикову казалось, что товарищи только притворяются спящими. Вот они по условному знаку встанут, вытянут руки и завопят:
— Ля-га-вый! Берите его!
Новиков ощупывал финку, которую положил еще с вечера под матрац, чтобы можно было выхватить ее, точно из ножен.
В окне мелькнула тень. Новиков увидел длинную обезьянью руку, которая шарила по раме, и бледное лицо. Он узнал Калдыбу. Медленно вытащил финку и встал на колени, глядя прямо в глаза ночному гостю. Тень за окном сдвинулась, и Васька увидел звезды, прыгающие в мохнатых лапах сосен.
Калдыба ушел.
Определившаяся опасность была легче, чем ожидание. Ночь прошла без сна. На другой день Новиков положил в сапог финку, решив не расставаться с ней.