— А вид-то у тебя, Мишенька, есть? Вид-то?.. — спрашивала она вдруг с помрачневшим лицом, без всякой связи с предыдущим.
И всматривалась в сына с тревожной жалостью, словно он страдал неизлечимой болезнью. Накатников окончательно рассердился:
— Что ты, мильтон, что ли? Какой тебе надо вид?
Впрочем, не без удовольствия он вытащил и бросил на стол удостоверение из коммуны.
— Видишь, — сказал он, указывая на штамп, — коммуна трудовая… Такую бумагу не всякому дадут!..
Мать неопределенно улыбалась. Ей, видимо, очень хотелось верить сыну, и в то же время она боялась за его судьбу.
— Ну, уж коли трудовая — тогда так. Я ведь это спроста.
В следующие дни Накатников вел себя, как полагается человеку, приехавшему на кратковременную побывку. Он побывал у родственников, у старых знакомых, сходил даже на кладбище — на отцовскую могилу. Он всячески старался внушить матери мысль, что отныне все идет по-новому, ни разу не напился и ни с кем не повздорил. Под конец мать стала чаще улыбаться и меньше плакать.
Как-то, возвращаясь от знакомых, Накатников замешкался в сенях. У матери кто-то был. Через полуоткрытую дверь доносился чей-то скрипучий басок:
— Нет, милая моя, как волка ни корми, он все в лес будет глядеть… Я тебе по-родственному, по-свойски! Как был Мишка вором, так и остался! Врет он тебе. Какие там коммуны — выдумка одна. Он, может, в шайке бандитской, а тебе — в коммуне! Документ не показчик! Документ они вмиг смастерят!
Мать, видимо, уже не противоречила.
— Так что же делать-то, Митрий Петрович? — восклицала она слезливо.
— По начальству, мать, по начальству представить! А то самой как бы не ответить!
Накатников узнал дядю, рыжего булочника, в свое время снабжавшего мать пончиками для продажи. Накатников вошел. При виде его дядька смутился. Мишка посмотрел на рыжую его бороду, на багровые мясистые щеки и, не сказав ни слова, прошел в другую комнату. В это мгновенье он понимал, что не уйдет из коммуны хотя бы только на зло этому бородачу, с такой уверенностью предрешающему его путь, — не уйдет и станет настоящим человеком.
Через несколько дней Накатников уезжал в Москву. На вокзальном перроне было холодно, дул резкий ветер. Мать мерзла в жиденьком ватничке. Как и при встрече, она часто мигала и смахивала слезы. Мишка не выдержал.
Обняв и поцеловав мать в последний раз, он сказал:
— Не плачь, мама! Не слушай никого! Не пропадет твой Мишка!
И вскочил на подножку двинувшегося вагона. Повидимому, в словах его было много силы и искренности. Последнее, что он видел, было растроганное, верящее лицо матери. Она торопливо шла за поездом и махала рукой до тех пор, пока последний вагон не скрылся из виду.
Вот все это и вспомнилось теперь Накатникову. Пыл его остывал.
Подходя к Москве, Накатников уже жалел о собственной поспешности. Но гордость и самолюбие возмущались при всякой мысли об отступлении.
На площади у Ржевского вокзала он долго стоял, прислушиваясь к уличному шуму. Бежали трамваи и авто. Спешили люди, каждый со своим делом. Среди суматошливого движения Накатников почувствовал себя еще более заброшенным и никому не нужным. Он побрел потихоньку дальше и вышел на Лубянку.
Над главным подъездом огромного здания ОГПУ возвышались знакомые фигуры бронзовых красноармейцев в шлемах, с обнаженной мускулатурой. Накатников посмотрел на изображения и нахмурился. Минуту-другую он колебался, затем махнул рукой и вошел в комендатуру.
Погребинский в коммуне бывал часто, знал и выделял Накатникова. Он ценил в нем стремительность, прямоту, неистощимый интерес к делам коммуны. Частенько он одергивал не в меру порывистого парня, читал ему суровые нотации.
Накатников по-своему уважал Погребинского, дорожил его мнением, помнил каждое его слово. Сейчас, входя в комендатуру, он хотел только, чтобы Погребинский оказался в Москве.
Через пять минут парень сидел у Погребинского, в его служебном кабинете.
— Что случилось? Без увольнительной? — спросил Погребинский.
Он, кому болшевцы писали десятки писем, с кем просиживали ночами, кто водил их в театры, приучал читать книги, неутомимо, настойчиво, изо дня в день работал над пробуждением новых интересов, — он привык к тому, что любой из них в трудные минуты жизни спешил увидеть его. Не удивился он и посещению Накатникова.
— Из коммуны ухожу, — хмуро сказал Накатников. — Даешь десять рублей, уехать надо.
Эти десять рублей пришли ему в голову только сейчас, как повод для разговора. Все-таки не подумают, что с повинной пришел. И тотчас же поверил сам, что вся остановка за этими нужными ему десятью рублями.
— Даешь десятку, — убежденно повторил он. — Надоело.
И он лихо тряхнул волосами, подчеркивая этим жестом, что с коммуной у него покончены все счеты.
Слово за слово — Погребинский вытянул у него суть дела. Он не стал его ни разубеждать, ни уговаривать.
— Тебе с горы виднее, — как бы соглашаясь, сказал он. — Сам знаешь, насильно никого не держим. А на рабфаке, понятно, тебе учиться трудно. Тут голову надо. Но денег у меня сейчас нет. — Он вынул бумажник и убедительно потряс им. Накатников не мог усомниться в том, что бумажник был действительно пустой. — Подожди день-другой, тогда получишь и уедешь. А пока поживи хоть у меня. Ладно?
Накатников смотрел на чекиста и думал, что на рабфаке не так отзывались о голове и способностях Накатникова. Отсутствие у Погребинского десяти рублей было невероятным, но что можно возразить против фактов? Накатников был почти рад этому.
— Днем раньше, днем позже — не все ли тебе равно? Уехать всегда успеешь, — с намеренным равнодушием сказал Погребинский.
«В самом деле. Какая разница, — подумал Накатников. — Не уеду сегодня — уеду завтра».
— Ладно. Подожду твоей получки.
Погребинский довольно ухмыльнулся:
— Ну, вот и хорошо.
У Погребинского Накатников прожил два дня. За эти два дня много часов провел Погребинский в разговорах с ним, и многое передумал Накатников. На третий день из коммуны к Накатникову приехал Косой, дружески предложил помириться. Накатников пожал руку приятеля, и они вместе отправились в коммуну.
Первое, что заметил Накатников по возвращении, — привезенные из Люблина станки продолжают лежать напротив прачечной несобранные, под открытым небом.
«Как же это можно при такой погоде!» обеспокоился Накатников. Погода действительно была плохая. Шел дождь, смешанный со снегом. Ноги вязли в грязи по щиколотку.
Не заходя в общежитие, Накатников пошел к Богословскому.
— С завтрашнего дня приступаем к подготовке станков к пуску, — сказал Богословский. — Электрооборудование, трансформаторы и моторы уже подысканы в Москве на утильном складе Рудметаллторга. На днях доставим в коммуну.
На другой день ребята перенесли разобранные станки в столярную мастерскую. Они раздобыли ведро керосина, тряпки, наждачную бумагу, рашпили, зубила, раздвижные ключи и, рассевшись полукругом, принялись скоблить, мыть, протирать ржавые детали. Самую мудрую, почетную и ответственную часть работы — сборку деталей — доверили Беспалову, Королеву, Румянцеву, Калдыбе, Умнову. Они ведь ездили за станками в Люблино, разбирали их и, стало быть, лучше всех знают процесс сборки. Но когда к пятерке присоединился Накатников — это было принято всеми как само собой разумеющееся. Этот парень знает толк в деле! Сборщики, важно покуривая, ждали протертых деталей.
Первая шестерня, наконец, была готова. Накатников молча взял ее, осмотрел и, глубокомысленно посапывая, принялся прилаживать к суппорту токарного станка. К его удивлению, деталь к суппорту не подходила. Тогда, не смущаясь, он стал поочередно насаживать ее на все валы. Упрямая коническая шестерня не садилась ни на один вал и не хотела цепляться ни за какую другую шестерню. Это разозлило Накатникова. Он бросил шестерню и заорал: