В фактории сахарных плантаций сагиба Ричарда Пирбека возле Бомбея работает отец Дадабай Банким Рой.
Банким Рой — бывший солдат большой войны сагибов, для которой мобилизовали много индусов, когда инглизмены воевали с германцами. Он был трудолюбивым райотом-крестьянином, но во время войны его семья разорилась на выплаты налогов английским властям за право пользования оросительными каналами. Райот с женой попытался, возвратившись с войны, вывернуться, отдал девочку браманам в храм для обучения в качестве танцовщицы, но, в конце концов, отказался от своего участка и попал на плантацию батраком.
И вот он работает в артели поденщиков под надзором соплеменника-надсмотрщика, ненавистного Гоза-Бабу.
В артели около двадцати человек. Время рабочей горячки: работают по 16 часов в сутки. Подростки и женщины преобладают, и Банкиму даже стыдно работать среди них. Но Гоза Бабу и сагибу Ричарду Пирбеку, проживающему в бунгало возле плантации, не стыдно, что за гроши день-деньской работает здоровый судра. Владения фактории получают прибыль от эксплуатации слабосильных подростков и женщин также, как и от работы мужчин. Ибо если мужчина и поработает больше, то заработает 20–25 анна в неделю, женщина же получает вдвое меньше, а о подростках уже и говорить нечего.
Все знают, что Ричард Пирбек свои доходы считает не по несколько анна, а рупиями, но хозяин фактории сагиб и поэтому поденщики свою долю не сравнивают с его выгодным положением.
Это не мешает проклинать им свою судьбу.
Даже подводчики мусульмане и рабочие, работающие возле давильных прессов фактории и выварочных печей, и то мечтают о лучшем заработке, Они получают по 18–20 рупий, а считают, что им нужно получать по 25–30 рупий. Тогда можно было бы сколько-нибудь сносно жить и, выходя в город, пользоваться хоть раз в неделю удовольствием хождения по рынку. Но это доступно не такой бедноте, как батраки-судра.
Рабочие сагиба Ричарда Пирбека имеют связь с рабочими кожевниками мусульманского заводика. Но и эти кожевники, и рабочие джутовой фабрики, и мукомолы с паровой мельницы, и поденщики маслобоен — все они ругают, каждый своего сагиба Пирбека за лютых надсмотрщиков, за каторжные условия труда, за те гроши заработка, которые не дают сводить им концы с концами.
И только рабочие бомбейского железоделательного завода и хлопчато-бумажных фабрик, на которых надсмотрщики — ученые сагибы, а туземцы — искусные кузнецы, слесаря, инструментальщики, ткачи и прядильщики, — живут лучше поденной чернорабочей бедноты. Они работают двенадцать часов, а получают не меньше двадцати пяти рупий. Правда, недовольны и эти рабочие своими сагибами, но это потому, что они умеют своего добиваться. Ими верховодят националисты и большевики. У них комитеты тайной организации. Они хотят даже захватить в свои руки заводы и плантации, а сагибов прогнать. Если б это им удалось! Но до сих пор большевиков-индусов только арестовывают, и поэтому сагибов приходится слушать, иначе будет плохо.
Банким все это знает, но помалкивает пока. Он работает на срезке стеблей и рад был бы, чтобы его никто не трогал. Но он сегодня опоздал, пришел тогда, когда другие рабочие уже получили инструмент и заняли свои места. Бабу Гоза должен был даже возвратиться в сарай фактории, чтобы взять нож для работы лентяю. Надсмотрщик сделал это, но сказал, что скажет в контору самому Пирбеку о нерадивости рабочего. Он не решился сам прогнать судру, потому что наступила рабочая горячка, предложения поденщины могло не оказаться, и тогда рабочий день одной рабочей силы пропал. От Банкима же можно было ожидать, что он, если ему что-нибудь сказать — бросит работу или перед всей артелью начнет поносить ненавистного надсмотрщика. Давно он напрашивался на это, заставляя обходить его подальше.
Наконец Гоза-бабу, выбрав минуту, решает идти с жалобой и направляется в контору.
Банким, между тем работая ножом и сваливая стебли тростника подросткам, подбирающим его в охапки, следит за надсмотрщиком, и у него в голове волчьи думы.
У Банкима заболел сын, которому время тоже работать вместе с ним на плантации, а между тем его жена не только не может понести мальчика в храм умилостивить всемогущего Шиву или позвать знахаря, но вообще то не может выйти из их еле покрытой тростником жалкой хижины в убогом туземном «басти». На всю семью у Банкима остался чуть ли не один кусок хаддара, которым попеременно и покрывают чресла и плечи, то он, когда идет работать, то жена, когда ей нужно выйти к соседке одолжить молока или соли на пару дней.
Завтра раздача рабочим денег, Банким думал поправить немного свои дела и, не отдавая лавочнику долга, понести в храм Шивы рису, позвать знахаря, поесть риса самому с женой и попраздновать, отведя душу таким образом, в редкой сытости. И вот все эти надежды готовы были рухнуть из за того, что он задержался возле мальчика, пока жена ходила взять воды из колодца.
— Семя Шикалы, идет доносить! — выругался Банким, видя что надсмотрщик, пожевав бетеля и поглядев в его сторону, повернулся к заводским помещениям. — Идет старая крокодилова шкура выслуживаться! Если он скажет сагибу, неделя труда пропала даром. Пусть работает здесь, кто хочет, в таком случае… Лучше сдохнуть с голоду и убежать, куда глаза глядят…
Банким бросил нож и быстро стал пересекать дорогу надсмотрщику.
— Эй ты, выброшенная гадюкой из кишок колючка, стой!..
Это было неслыханным против представителя администрации ругательством, которое заставило надсмотрщика задрожать от злости и остановиться.
Трое судра-рабочих, женщины и десяток полуголых ребят бросили работу и остановились, глядя на товарища и их общего распорядителя, за несколько рупий служившего, как сторожевой пес, плантатору.
Подростки переглянулись, один из них тихонько хихикнул, но Банкиму было не до того.
— Ты хочешь, чтобы я погиб и не накликал на тебя проказы за то, что ты доносишь?
— Ты — лентяй! Ты — лающаяся гиена! Дерзкий презренный камбала, тебе не будет тут для работы места… Уходи отсюда вон…
— Отдай мне прежде то, что я заработал за неделю. Работать у сагибов может только собака, которая не находит себе кости в помойке. Человек тут сдохнет. Я работать не буду, отдай деньги…
— Придешь, получишь, если суд не лишит тебя их за то, что ты рычишь, как скверный варвар-людоед из Нильгирии…
— Ты еще мои деньги через суд хочешь отнять?
— А ты думал нет… Если такого одержимого не обуздать, то всякий бунтовщик будет командовать надсмотрщиками, а не надсмотрщики ими. Пускай рассудит сагиб…
Банким сжал кулаки.
— Собака, наемник фаренги.
Он обернулся на товарищей, но те уже уткнулись головами в тростник, боясь оглянуться, боясь выразить ему сочувствие и подвергнуться такому же изгнанию из плантации, как и он.
У Банкима дрогнула нижняя челюсть, он опустил руки и вышел.
Но, выйдя на дорогу, он остановился. И слезы заблестели в его глазах.
Ему некуда было идти.
Он отошел от плантации, за изгородью фактории упал на траву возле дороги под группой сорного папоротника и здесь застонал один и другой раз, сдерживая рыдание.
Какая-то девушка и чужеземный подросток, направлявшиеся к плантации через кустарник, почти натолкнулись на него и, услышав его стоны, остановились.
— Что это? — девушка, всмотревшись в лицо державшегося за голову человека, нерешительно остановилась, а затем схватила за руку подростка.
— Брат — это райя Банким, мой отец!
Вагонетка, которого Пройда прежде, чем выехать сюда самому, командировал вместе с Дадабай Рой в Бомбей для помощи товарищам в предвидении событий, которые должны были развернуться в городе, в связи с перенесением сюда заседаний всеиндийского национального собрания, остановился.
— Вот тебе и фунт! Что же это с ним?
— Братик, Вагонетка, иди в парк и жди меня, покамест там. Я узнаю, почему он под забором, и что у нас делается дома. Вероятно, что-нибудь случилось. Хорошо, что мы наткнулись… Если он и мать не заморочены браминами или полицией, то мы очень хорошо проживем здесь, пока мы найдем Сан-Ху, Бихари и приедет Пройда. Я найду здесь знакомых Кукумини и моих собственных. В той стороне, куда мы шли, находится кантомент. Здесь на речке для бедноты есть парк. Обожди меня в этом парке…