— Как глупо! Вот ведь, как глупо! — вырвалось у него шопотом восклицание. — И как был прав Федор. Вмешался в незнакомое дело и не только что не принес пользы, но навредил. Кроме того, что меня и Ветрова расстреляют, погибнут сотни. А если бы я послушался Федора, то — кто же его знает — может быть, через пару дней здесь был бы целый полк красноармейцев и тогда бы ничего не произошло. Дураки. Ах, дураки были мы!
Кругом — тихо. Михеев ощущал глухой стук своего сердца. Тук–тук–тук. И ему стало жаль себя. Не смерть страшна. А обидна бессмысленность жертвы. Погибнуть хорошо в бою, в борьбе… Но тут… Расстреляют, повесят или будут пытать.
Всплыла картина казненных в Михайловском. Раздробленные головы, изрезанные груди в куски…
Мелькнула мысль о том, что лучше было бы ему уехать тогда с Петей в город. Михеев в потемках почувствовал стыд, кровь бросилась ему в лицо. «Вот этого еще не доставало. Смалодушничал».
Он, позабыв предосторожность, принялся быстро расхаживать по камере. Мягко стучали сапоги о пол.
В окно уже падало много света. Черная стена, заслонявшая от Михеева весь мир, оказалась красной кирпичной с желтыми потеками смазки. Стены и пол комнаты стали светло–серыми.
Михеев опять прилег на койку. Горела голова. Где–то по–соседству вдруг забулькали сдавленные воющие крики. Мороз пробежал по коже. «Фу–ты, чорт, что они хотят сделать со мной? Неужто думают мстить? Конечно. Они могли бы убить меня еще вчера».
Михеев лег на спину, крепко зажал ладонями глаза.
Наступили часы полузабытья, воспоминаний. И все время, как молотком, дробила мозг одна мысль. «На муки, на смерть. На муки, на смерть».
Вспомнился завод, на котором работал он с 8‑ми лет и отработал ровно 10 годов. Раздувал маленькие меха, таскал кокс. Подметал полы. Чистил инструменты. Собирал стружки, железные опилки, обрезки.
Пылали печи. Ослепительно сияло раскаленное железо, гудели большие и малые меха. Под громкими ударами молотков сыпались фонтаны огненно–красных искр.
А полотно с рисунками его жизни разворачивалось все дальше. На 23 году попал он на работу в Питер. Подружился с Ваняткой–столяром. Ванятка был разбитной парень. По праздникам он носил неизвестно почему студенческую фуражку, курил дорогие папиросы и любил блеснуть «иностранственным» словом. Через него попал Михеев в «конспирацию» — в подпольный кружок. Прошло два года, и превратился Михеев в большевика–пропагандиста. Был арестован 1‑го мая во время речи на массовом собрании за городом.
Вот конспирация. Собрание по 5–10 человек. По чердакам, подвалам, при свете свечей, ночников. Горячие споры, речи, долгие ночи напролет. Снег ли падает за окном, месяц ли бросает на дырявый пол свой желтый свет, всё споры и споры. Расходятся. За пазухами политические книжки, газеты, все это нужно раздать заводским ребяткам или расклеить на видных местах.
— Эй, берегись! — кричит сторожевой товарищ. — Крючок! — И бегут все сломя голову, трепетно прижимая к груди пучки бумаги.
Вот пивная. Звон, гам, крики, песни. Туманится воздух от табачного дыма. Вокруг Михеева сидят в тесном кругу четыре рабочих. Пьют пиво и слушают его страстные речи. Кивают изможденными, морщинистыми, в сединах головами.
— Правильно. Верно, товарищ. В самую точку, Нужно объединяться. Да, сила… большая у них, у буржуев. А что правда — то да. Нас много, а их мало.
И пьют рабочие. Гневно говорят. Там, смотришь, и всплакнет кто из них: «Эх ты, жизть–то. Едят тебя мухи с комарами. Тяжко — ох!»
Как много пережито, и как мало сделано!
Загремел в дверях замок. Дверь распахнулась, и в камеру вошел громадного роста детина, на нем был одет белый докторский халат.
Михеев вскочил на ноги.
— Пожалуйте за мной, — сказал детина. Почему–то тупо ухмыльнулся, вытер указательным пальцем нос, обтер палец о фартук и показал им на дверь.
— Пожалуй–ка.
— Куда? — спросил Михеев.
— А там узнаешь. Пожалуйте. — И парень опять ухмыльнулся. — Пойдем.
Михеев повиновался. Они шли узким коридором вниз. Из–за решеток оконцев в дверях камер на них смотрели безумные лица больных. Подошли к угловым дверям в конце коридора. На них красовалась большая готическая надпись «Кабинет главного врача», парень открыл дверь без стука и втолкнул Михеева в кабинет. В кабинете за письменным столом сидел санаторский врач — с волчьей улыбкой на гладко выбритом лице. По левую руку от него к креслу прилепился санаторский седобородый старик фельдшер. Оба они внимательно смотрели в лицо Михеева.