— Вот, брат, убили? Жаль!
Борина и Фени на похоронах не было. Борин вместе с командиром и сотнею добровольцев отправился в местечко выбивать засевших там офицеров и организовывать власть и охрану жителей. Феня же осталась при раненых и вместе с обозом шла за головным отрядом в Михайловское, занятое партизанами.
К вечеру поле обезлюдилось совсем. Скользили по траве оранжевые закатные лучи. Могильные бугры отбрасывали темно–фиолетовые тени, и над пустынной тихой степью нависли серо–синие дождевые тучи.
В уцелевшей траве затрещали кузнечики. Кругом было безмятежно и тихо, точно в этих местах ничего и не происходило.
Вечером в местечке не было ни стрельбы, ни суматохи. Регулярные части белой армии ушли за несколько десятков верст на юг. Линия красного фронта к вечеру перекинулась за двадцать верст за местечко. Роль отряда была выполнена блестяще.
Вечером в здании бывшего совета заседал штаб отряда с уполномоченным реввоенсовета армии. Он привез с собою три ордена Красного знамени. Эту награду получили, по общей просьбе, еще до собрания командир, Борин и Федор.
Из суммы реввоенсовета и из трофейного золота реввоенсовет армии отпустил на усмотрение штаба партизанов около десяти тысяч рублей золотом на помощь пострадавшим от белого террора партизанам. Кроме наград и денег, уполномоченный высшего командования армии привез приказ штабу сдать оружие, распустить крестьян по домам, а батальон Вохра направить с оружием отрядов в распоряжение штаба армии. Общую радость и бодрость омрачали воспоминания о бое. Как живая стояла в воображении каждого героическая смерть Арона.
— Наши товарищи никогда не умирают, — говорил Михеев всякому, кто заводил с ним разговор об Ароне. Но глаза его поминутно наполнялись слезами.
— Знаешь, Федор, — сказал он как–то другу, — а он, Арон, мне в санаторий конфекты приносил… такой товарищ был!
Решили утром устроить митинг, чествовать героев — партизанов и после митинга распустить отряд. Перед сном Борин сказал Федору и Михееву:
— А завтра в путь, друзья, мешкать нечего. Что–то там теперь в городе, даже трудно представить. Наверно организация разгромлена. Нужно скорее воскресить работу в губернии. Мне кажется, что я не дождусь завтрашнего дня.
На Большой площади перед Советом собрались толпы жителей местечка и ближайших сел. Все они были разодеты по праздничному. Уже близилось к полудню, и солнце ослепительно заливало ярким светом ветхую церковку в стороне, за железной решеткою, маленькие приземистые домики с подслеповатыми окнами, местами с закрытыми ставнями. Среди волнующихся тысяч голов виднелись степенные седовласые седобородые лица стариков и цветные платки женщин. Среди взрослых бегали ребятишки, белобрысые и голосистые. На голубом небе ни облачка.
На балконе дома Совета, откуда всегда говорились речи, стояли штабные товарищи и уцелевшие члены Совета.
Целый десяток красных флагов свисал с перил балкона вниз к толпе. Большой красный стяг развевался под крышей.
— Начинаем? — спросил член ревсовета у Борина.
Это был высокий стройный человек, восточного типа в солдатском костюме.
— Начнем, — согласился Борин. Осмотрел толпу и начал: «Товарищи и граждане, внимание». — Голос его потонул в уличном шуме, но ближние придвинулись к балкону, остальные за ними, и понемногу площадь затихла.
— Товарищи–крестьяне, — прокричал член реввоенсовета. — Митинг в честь побед красного оружия и освобождения местечка объявляю открытым.
Площадь молчала.
— Слово от имени партизанского отряда, освободившего местечко от белых, предоставляю начальнику его, т. е. военкому, товарищу Борину!
— Просим, просим, — раздались из толпы несколько десятков голосов, принадлежавших красноармейцам и партизанам отряда.
Борин подошел к перилам балкона. Кто–то крикнул «ура»! Этот крик подхватили сразу тысячи голосов и площадь вновь замолкла.
«Товарищи–крестьяне, — начал Борин, опираясь руками о перила балкона и наклоняясь над толпою. — Прежде всего мы должны вспомнить о тех, кто своей жизнью пожертвовал за ваше освобождение от царских генералов, кого мы еще вчера имели в своих рядах живыми. Товарищи, обнажим наши головы перед теми, кто отдал все что мог трудовому народу, даже свою жизнь».