Его антагонист П.Л. Лавров, идеолог т. н. «действенного народничества», еще менее подходит на роль предтечи большевизма. Надо, однако, признать, что его учение о «критически мыслящей личности», делающей Историю, его обоснование нравственности («нравственно лишь то, что служит целям прогресса») в известной степени содействовали формированию особой социально-психологической настроенности российской интеллигенции, послужившей основой для ее быстрой политической радикализации. При этом степень отрицания правовых и моральных норм во многом определялась социальным происхождением и личным уровнем культуры.
Н.А. Бердяев в своем анализе истоков большевизма полностью игнорирует П.Л. Лаврова, но уделяет неоправданно много внимания зловещей фигуре Нечаева, цитируя его пресловутый «Катехизис»: «Революционер обреченный человек. Он не имеет личных интересов, дел, чувств, привязанностей, собственности, даже имени. Все в нем захвачено одним исключительно интересом, одной мыслью, одной страстью: революцией»[79]. Нечаев интересен для Бердяева как «предельная форма революционного аскетического мироотвержения», но его неприятие реального мира Бердяеву не только чуждо, оно для него необъяснимо. Бердяев не понимает, каким образом этот мир можно воспринимать как Абсолютное Зло. Он не может понять природы ненависти, которую питает к миру благополучных людей человек социального дна — ибо, чтобы понять, надо пройти через все унижения и страдания самому. Со- циально-психологический аспект революционной нетерпимости не может быть понят отвлеченным, абстрактным сознанием. И для благополучных, заурядных людей эта нетерпимость будет всегда выглядеть патологией. Впрочем, случай с Нечаевым действительно есть патология — налицо комплекс неполноценности российского люмпен- интеллигента, избравшего для самореализации революционную стезю. Объективности ради надо признать, что подобные люди отторгались самим революционным движением. Впрочем, об этом речь впереди. Для нас пока интересен вопрос, — в какой мере мы можем рассматривать народников (и народовольцев) в качестве генерирующих элементов большевизма?
Для многих исследователей этого вопроса критерием являлось отношение к террору. У большевиков это отношение было неоднозначным, хотя они террор как метод борьбы никогда не отрицали. Но одно представляется бесспорным — народники (прежде всего, партия «Народная воля») дали революционному движению опыт практической работы в условиях подполья. Репрессивная политика властей и полное отсутствие возможностей легальной политической деятельности в России послужили моральным оправданием террора. Революционное подполье фактически находилось в состоянии «гражданской войны» с самодержавием, а психология войны нравственных критериев благополучного общества не приемлет. Понятия Добра и Зла в этой ситуации наполняются иным содержанием. Основным постулатом народовольческой идеологии (см. работы Льва Тихомирова) был тезис о порочности капитализма (российская жизнь подтверждала этот тезис с убеждающей наглядностью) и необходимости прийти к социализму, минуя капитализм. Самодержавие рассматривалось одновременно как пережиток крепостнической России и как проводник ненавистного капитализма. Единственно возможный способ изменить ход Истории — политическая революция, т. е. захват власти. Следующим шагом, по мысли народовольцев, станет реорганизация экономики на новых принципах, но — постепенно, шаг за шагом. Главным здесь будет организация крупного производства (модернизация промышленности) и создание на базе крестьянских общин сельскохозяйственных ассоциаций, после чего планировалось наладить эквивалентный товарообмен.
Народовольцы не собирались проводить социальную революцию, а предполагали постепенное вытеснение частного хозяйства хозяйством, организованным на социалистических началах. «Народная воля» соединяла в себе антикапиталистическую и антисамодержавную направленность, и в этом духе воспитывалось несколько поколений революционеров с конца 70-х по начало 90-х годов XIX века. Правда, на практике теория политической революции была заменена теорией постепенного расшатывания и деморализации самодержавного аппарата власти посредством террора. «Народная воля» не исключала и возможность компромиссов с самодержавием (в частности, созыв Земского Собора в качестве представительного органа с сохранением монархии), но в этой игре проиграла.
Не меньший интерес представляет идейное наследство т. н. «умеренного» народничества (в советский период его именовали либеральным). Умеренное народничество 1880-х годов не только сохранило антикапиталистический настрой народничества революционного, оно сделало критику русского капитализма более жесткой и продуманной, а его оценку — более реалистичной. В первую очередь мы ведем речь о книге В. Воронцова «Судьбы капитализма в России» (1882). Блестящий разбор этой книги сделан Анджеем Валицким в статье «Русский социализм и народничество»[80].
Поскольку его изложение труда Воронцова отличается лаконизмом и емкостью смыслового содержания, позволим себе обширную цитату. Валицкий пишет: «Воронцов утверждал, что российский капитализм — это капитализм искусственный, пародия на капитализм. Он не может развиваться без солидных правительственных субсидий; его производительные возможности весьма ограничены, поскольку он не может противостоять капиталу более развитых в промышленном отношении стран. Внешние рынки уже поделены; внутренний рынок не может расширяться из-за растущей нищеты масс, что является неизбежным следствием капитализма на его первом этапе развития. На Западе капитализм выполнил свою великую прогрессивную миссию, состоящую в том, что он осуществил «социализацию труда». В России, наоборот, как и во всех странах, «запоздавших» с выходом на историческую арену, он является лишь формой эксплуатации масс в интересах небольшой группы населения. Исторической необходимостью является не капитализм, а «социализация труда» через индустриализацию. Однако в условиях России к индустриализации можно прийти только через социалистическое планирование, которое осуществляет и контролирует государство»[81].
В этом предельно сжатом изложении Валицким содержания книги Воронцова взгляды последнего кажутся едва не предвидением всего того, что принес России двадцатый век. А это значит, что тенденции развития, обусловленные трансформацией экономики в конце XIX века, были увидены и поняты В. Воронцовым правильно. Заслуживает внимания и то, что В. Воронцов первым (или одним из первых) указал на тот факт, что «климатические условия России не благоприятствуют водворению у нас капиталистического строя промышленности… для развития последнего необходимо, чтобы продукты его на рынке отличались дешевизной, дабы могли конкурировать с заграничными», в то время как суровый российский климат обязывает строить более прочные и более дорогие постройки и тратиться на их отопление и освещение в продолжение длинной зимы[82].
80
См.: История марксизма. Т. 2. Марксизм в эпоху 2-го Интернационала. Вып. 1. М., 1981. С. 384–385.