Подобные настроения чаще всего вели в вечерневоскресные школы для рабочих, что и произошло в случае с А. Фроловым. Далее следовал подпольный кружок и вступление в революционную (чаще всего — социал- демократическую) организацию. Эта схема была наиболее распространенной в конце 1890-х — начале 1900-х годов. Причем причастность к революционному движению, к некоей возвышенной цели, участие в «делании истории», вызывали у многих из адептов социал-демокра- тии чувство превосходства над миром обыденных людей. Свидетельство тому — воспоминания Лазаря Кагановича: «Мои наблюдения за мелкобуржуазными мещанскими слоями отталкивали меня от мещанской ограниченности людей из мелкобуржуазных слоев, всегда спешащих куда-то, захваченных мелкими делишками, всегда в страхе — как бы не опоздать, как бы чего не потерять — прибыли ли, карьеры, заработка побольше, или уважения у власть имущих и богатых знакомых, особенно если они связаны какими-либо взаимными интересами или выгодными деловыми операциями и делишками. Видно было, что у этих людей нет иных целей, тем более больших общественных целей. Они производили впечатление людей, боящихся прежде всего потерять или не найти свою счастливую личную судьбу, свое личное устройство, о котором они всю жизнь мечтают, но которое они большей частью никогда не находят. В конце концов, эти мещане, не видя связей между личным и общественным, примирялись с существующим положением. Жизнь большей их части сводилась к мелким мещанским накоплениям, хотя бы немного деньжат и вещичек, которые их спасли (бы) от жалкой жизни»[100].
Для нонконформиста-революционера был неприемлем весь этот мир вещных отношений, базирующихся на своекорыстном интересе. С его точки зрения, буржуазная добродетель есть ложь и лицемерие, буржуазная система ценностей в принципе аморальна, ибо ставит вещные отношения выше человека. Люди, принимающие этот мир таким, каков он есть, не осознавая того, находятся по ту сторону добра и зла. Благополучие «буржуазного» человека обеспечено ценой эксплуатации сотен и тысяч людей, а иногда и ценой загубленных жизней, потому оно не может быть праведным. Раннехристианский мотив нестяжатель- ства обрел свою вторую жизнь в российской литературе XIX века, «низвергая нормы» обыденной жизни, — как верно заметил Н.А. Бердяев. Духовность стала атрибутом революционного нонконформизма, но это было возможно лишь до тех пор, пока революция оставалась символом. Классовая борьба и революция рассматривались как инструмент Прогресса, а общественный Прогресс как стержень исторического процесса. Прогресс неодолим, следовательно, самодержавие (которое с некоторых пор ассоциировалось с буржуазным миропорядком) обречено.
Вот примерная цепь рассуждений нонконформиста- революционера, позволяющая ему в полном согласии с собственной совестью находиться в состоянии войны с целым миром (в том случае, если от рассуждений он переходил к делу и присоединялся к революционному подполью). И не только в русской литературе можно найти образчики мироощущения революционеров-нонконфор- мистов. Джек Лондон, например, изложил логику революционного нонконформизма устами Эрнста Эвергарда, героя романа «Железная пята»: «Поверьте, мы не разжигаем ненависти. Мы говорим, что классовая борьба — это закон общественного развития. Не мы несем за нее ответственность, не мы ее породили. Мы только исследуем ее законы, как Ньютон исследовал законы земного притяжения»[101].
Примерно так же оценивал борьбу классов французский историк Гизо, признавая, что это не теория и не гипотеза, а реальность общественной жизни.
К объективности в оценке общественных процессов призывали (но совершенно с другой точки зрения) и оппоненты революционеров из числа апологетов буржуазной демократии. Наиболее последовательным в своей критике социалистов был Гюстав Лебон, книги которого были известны в России. Лебон называл социалистов непригодным для полезного употребления отбросом, людьми, которые не нашли себе места в современной цивилизации. Для Лебона и его единомышленников характерно чисто утилитарное восприятие мира, в котором господствует материальный интерес, основанный на праве частной собственности. Лебон видит в социализме исключительно психологические основания, а именно комплекс неполноценности нонконформистской интеллигенции, руководствующейся только «книжной и элементарной логикой». Реальный мир построен и держится на совсем иных основаниях, важнейшей составной частью которых является собственнический инстинкт. «Это чувство сложилось веками и всегда встанет несокрушимой стеной перед всякой серьезной попыткой коллективизма»[102]. Показательно то акцентированное презрение, с которым Лебон говорит о нонконформистской интеллигенции: «Неудачники, непонятые, адвокаты без практики, писатели без читателей, аптекари и доктора без пациентов, плохо оплачиваемые преподаватели, обладатели разных дипломов, не нашедшие занятий, служащие, признанные хозяевами негодными, и т. д. — суть естественные последователи социализма»[103]. Это высказывание несет в себе характерное отношение буржуа к абстрактному знанию, в котором он не видит пользы и смысла. Таким образом, можно констатировать, что за социалистическими и антисоциалистическими взглядами стояли и разные психические структуры личности, разные мироощущения. Одни хотят жить как все и стремятся к достатку и жизненным благам, другие хотели бы переделать этот мир на основании своих представлений о социальной справедливости и общественном прогрессе.
На мироощущение нонконформистов конца XIX века откладывал свой отпечаток и успех технического и научного прогресса, открытия и изобретения, позволяющие думать о безграничных возможностях человеческого разума. На фоне появления записи звука, радиосвязи, электродвигателя и двигателя внутреннего сгорания, аэропланов и т. п. — эксперименты в социально-экономической сфере не казались противоестественными, а, наоборот, выглядели вполне перспективно. Революция в науке и технике как бы нуждалась в продолжении и распространении на область социально-экономического и политического. Не случайно один из первых марксистских кружков в начале 1890-х годов возник среди студентов Петербургского технологического института.
Глава 3 Рождение большевизма
Кружок «технологов» (или «стариков», как их позднее называли) родился не на пустом месте. Марксизм в качестве революционного учения проник в Россию еще в 1870-е годы, но долгое время его воспринимали как одну из революционных доктрин, апеллирующих исключительно к рабочему классу. В 1880-е годы в России марксизм воспринимался преимущественно через призму лассальянства, а созданная в Швейцарии Плехановым группа «Освобождение труда» практически не имела устойчивых контактов с русским революционным подпольем. Кроме того, марксизм в этот период крайне мало влиял на характер пропаганды, да и сама пропаганда ограничивалась распространением запрещенной литературы. Большинство так называемых марксистских кружков принимали в свой круг и народников, и радикально настроенных либералов. Члены этих кружков в основном занимались философским и экономическим самообразованием, а революционная деятельность сводилась к теоретическим дискуссиям, хотя и это по понятиям того времени приравнивалось к антигосударственной деятельности.
Один из участников этого подпольного самообразования впоследствии вспоминал об атмосфере, царившей тогда в кружках: «Обмен мыслей стал принимать какой- то шаблонный характер, речи произносились по какому-то общему трафарету. Выступает народоволец и, перечисливши крестьянство, пролетариат и буржуазию, доказывает, что эти силы еще не способны на борьбу с самодержавием, что только одна доблестная интеллигенция приведет народ к победе, и единственным средством сношения является террор; выступает социал-демократ и доказывает, что только пролетариат — революционная сила в стране; выступает какой-нибудь радикал и зовет под революционное знамя все оппозиционные элементы»[104].
100
104
Цит. по: