Из контекста приведенных цитат явно следует, что под интеллигенцией господин Савелов подразумевал образованных разночинцев и менее всего был готов прилагать к этой социальной группе какие-либо этические категории. Либеральные настроения в обществе он выводил из деятельности именно разночинной интеллигенции.
Не стоит, однако, забывать и о том, что значительная часть поместного дворянства также давно «ушла в земский либерализм», а дворянская интеллигенция составила ядро формирующихся в это время либеральных партий, полностью поддержав конституционные требования разночинной интеллигенции. Дворянство давно уже не было единым и верным престолу, господин Савелов явно грешил против истины, обвиняя во всех грехах разночинцев, среди которых было немало верноподданных его величества.
Таким образом, мало констатировать кризис самодержавия как политической системы, можно говорить о кризисе сословного общества, наложившемся на экономический кризис 1900–1903 годов, в результате чего Россия вплотную подошла к гражданской войне. По сути дела, первая русская революция и являлась такой гражданской войной.
По определению Хабермаса, кризисы возникают тогда, когда структура общественной системы допускает меньше возможностей для решения проблем, чем это необходимо для сохранения состояния системы. В социально-политическом смысле кризисы — нарушение «системной интеграции». Именно такую ситуацию мы наблюдаем в Российской империи на рубеже XIX и XX веков. Экономическая трансформация в «капиталистическом ключе» не была подкреплена соответствующими изменениями социальной и политической систем. Более того, в Российской империи резко усилилась маргинализация общества, которая в сочетании с развитием спекулятивно-посреднических форм русского капитализма вела к пауперизации широких кругов населения, создавая ситуацию, очень похожую на ту, что была описана К. Марксом в «Капитале». Была нарушена обратная связь самодержавия с дворянством, которое резко расслаивалось как в имущественном, так и в идеологическом отношении. Русская бюрократия все менее и менее ощущала свою зависимость от самодержавия, которое мы рассматриваем как политическую систему, ориентированную на абсолютную власть монарха. (Хотя само это понятие, конечно же, гораздо более глубокое и объемное.)
Авторитарно-патерналистские политические системы могут существовать длительное время лишь в обществах традиционного типа. Для относительно безболезненного перехода от авторитарно-патерналистской системы к либеральной модели необходимо наличие элиты. Она не только разрабатывает идеологию модернизации, но и играет роль «стержня», несущего на себе всю социально-политическую конструкцию и, одновременно, берущего на себя функцию посредника в случае отсутствия или ослабления в такой системе обратных связей. В Российской империи конца XIX века мы наблюдаем процесс исчезновения элит на фоне быстрого численного роста бюрократии. И этот процесс был объективно обусловлен как нивелировкой сословного начала (что верно подметили представители консервативных кругов), так и деформациями в социальных отношениях, вызванными усиливающейся властью денег. В России исчезли условия, необходимые для воспроизводства элиты. Более того, в высших слоях общества исчезло понимание необходимости существования такой элиты. И лишь события 1905 года заставили часть дворянства во весь голос заговорить об этой проблеме.
Однако последовавшие в ходе первой русской революции попытки восстановить былой статус и былые привилегии дворянства были втиснуты в рамки крайне консервативной и абсолютно нежизненной парадигмы, исходившей из полного отрицания необходимости модернизации России. Сословность трактовалась как нечто укорененное в жизненном укладе, как элемент самобытности России. Это не только не усиливало авторитет самодержавия в общественном мнении, но прямо вело к его дискредитации. Российское поместное дворянство, настроенное в своем большинстве консервативно, теряло чувство реальности.
Чувство реальности теряло и царское окружение. А.В. Ивановский по этому поводу пишет: «Вообще царское правительство второй половины правления Николая Второго представляло странное явление, в котором интересы богатых людей защищали люди, не имеющие ни гроша в кармане, а сами богатые люди находились в оппозиции. Опиралось царское правительство даже не на бюрократию, а почти исключительно на полицию и, пожалуй, на гвардию, где действительно служили богатые люди. Но основной опорой все-таки была полиция. Между тем, эта полиция плохо оплачивалась и презиралась не только тем классом, но и тем правительством, единственной опорой которых она была»[55]. Комментарии излишни. Но характерно, что к таким же примерно выводам приходили и беспристрастные наблюдатели из Европы. Герберт Уэллс в своей знаменитой книжке «Россия во мгле» писал: «Царизм неизбежно должен был пасть. И вместе с тем не было яичего, что могло бы его заменить. В течение долгих лет все усилия царизма были направлены к тому, чтобы разрушить самую возможность существования тех сил, которые могли бы стать на его место, и он сам держался только тем, что как бы он ни был плох — заменить его было нечем»[56].
Резюмируя все вышесказанное, можно сделать вывод, что в России процесс разложения сословной структуры общества, в отличие от Запада, имел крайне противоречивый характер. Формирование массового общества шло в России не через буржуазную трансформацию сословных отношений, а благодаря разложению и маргинализации основных сословных групп. При этом в высших классах система ценностей феодального общества парадоксальным образом переплеталась с ценностями общества буржуазного, а в низших — патриархальный уклад постепенно распадался под влиянием товарно-денежных отношений, но сам процесс распада далеко еще не был закончен к 1917 году. В этой ситуации самодержавие утратило свое основное смысловое содержание — единого социально-государственного организма. Сохранение самодержавия перестало отвечать интересам большинства сословий и социальных групп российского общества, но само это общество было абсолютно не подготовлено ни к демократическим (в западноевропейском смысле), ни к каким-либо другим формам организации власти.
Глава 2
Идейные и социально-психологические предпосылки возникновения большевизма
Коммунистическая идея едва ли не с античных времен имеет два прочтения, различных по существу. Первое из них трактует коммунизм как в высшей степени рациональное и жестко структурированное общество. Наиболее ярко подобное истолкование коммунизма проявилось в идеях утопического социализма XVI–XVII веков, в трудах Томмазо Кампанеллы и Томаса Мора. В «Утопии» Томаса Мора основой экономики является сельское хозяйство, должностные лица выбираются тайным голосованием, но должность верховного правителя — пожизненна. Труд для жителей «Утопии» не самоцель, а возможность обеспечить время и средства для духовной свободы и просвещения. Поэтому их жизнь строго регламентирована. Склонность к полезным наукам — знак избранности, люди с такими способностями освобождаются от физического труда… Утопический социализм этого периода был первой попыткой решить (пусть даже умозрительно) те проблемы, которые были привнесены в общественную жизнь кризисом феодальных отношений и средневекового миросозерцания, усиливающимся культом денег, постепенным превращением человека в товар. Это был протест против подчинения жизни человека утилитарным ценностям, против разрушения жесткого морального императива Средневековья. Одновременно было заявлено о несовершенстве самого человека, дерзнувшего посягнуть на прерогативы Божественной власти и нуждающегося в опеке если не Высшего разума, то его служителей. В домарксистской коммунистической идеологии очень сильны теократические мотивы. Именно этот теократический аспект утопического социализма почему-то менее всего привлекает внимание его исследователей. Данная трактовка коммунизма может быть названа аристократической, она могла родиться лишь в высших слоях общества, среди его интеллектуальной элиты.
Другое прочтение этой же идеи есть коммунизм равенства, подобное восприятие коммунизма характерно для низших маргинальных слоев общества. Один из самых ярких образчиков этого плебейского варианта коммунизма — Мюнстерская коммуна анабаптистов (1534–1535).