— Я куплю рамку, мы тут же вставим в нее картину, и вы сможете унести ее домой.
В ответ я услышал визг, за которым последовал гомерический хохот.
— Приберегите деньги на ваш пятидесятидолларовый шедевр.
Это прозвучало издевательски. И я спросил не без ехидства:
— Вы считаете, картина того не стоит?
— Картина, которая вообще чего-то стоит, — вдруг вспыхнула она, — стоит, несомненно, гораздо больше. Вы так не думаете? Цена ей либо десять долларов, либо десять миллионов. — (В душе я согласился с таким вполне разумным мнением, и владелец магазина тоже вроде бы с ним согласился. А мне надо было купить эту картину. Не моя была вина, что после влетевшего мне в копеечку уик-энда с Полин у меня осталось пятьдесят с лишним долларов, а не десять миллионов.) — Впрочем, что я понимаю в живописи? Ничего. И не имею права вмешиваться. Возможно, когда-нибудь, — снова взрыв леденящего душу смеха, — у меня будут обои нужного колера и достаточно места, чтобы повесить на стену «Детей Большой улицы». Сохраните ее для меня.
С этим она ушла, и в наступившей в лавчонке тишине я убедительно доказал, что заплачу за картину сколько предложил, и ни цента больше, так что в конце концов и мы ушли, и я унес с собой свою добычу.
У Полин еще было время, и мы зашли выпить по коктейлю к Ван-Барту. Полотно Луиз Паттерсон я оставил в машине, а когда мы заказали выпивку, Полин спросила, на кой черт я купил эту вещь, и я снова описал картину, пытаясь ответить на ее вопрос. Тогда она сказала, что картина ей тоже понравилась, но ничего особенно выдающегося она в ней не находит.
Мне стало ясно, что она в картинах ничего не видит. Ее вины в этом не было, многие от рожденья не обладают такой способностью, это все равно что дальтонизм или отсутствие музыкального слуха. И все же я старался растолковать ей, что значили работы Луиз Паттерсон в русле упрощенного абстракционизма и насколько сильна в ее картинах интенсификация красок. И я заметил, что Полин все-таки должна что-то чувствовать при взгляде на эту картину, ведь она дала ей вполне подходящее название.
— Почему ты думаешь, что оно подходящее? — спросила она.
— Я просто это знаю. Чувствую. Я и сам увидел в картине то же самое.
Под влиянием этой минуты я решился сказать ей, что Иуда, скорей всего, был прирожденным соглашателем, носителем здравого смысла, примером человека, который сумел возвыситься над своей сущностью, когда примкнул к группе людей, не вписывавшихся в тогдашнее общество, не говоря уже о том, что его присоединение к ним не сулило ему никаких материальных благ.
— Бог ты мой, вы же делаете из него святого, — сказала Полин, улыбаясь и одновременно хмурясь.
Я ответил, что, по всей вероятности, он им и был.
— Такой человек, который считает себя обязанным стать в строй, но всегда сбивается с ноги, должно быть, страдал вдвойне по сравнению с остальными. И в конце концов искушение оказалось слишком сильным для него. Как всякий другой святой, он не устоял перед искушением и пал. Но ненадолго.
— Значит, картина про это?
— Во всяком случае, так она называется, — сказал я. — Спасибо за помощь.
За это мы выпили, но Полин неловким жестом опрокинула свой бокал. Я достал носовой платок, чтобы оказать ей первую помощь, потом предоставил завершать дело самой и позвал официанта, чтобы заказать для Полин новую выпивку, он заодно вытер и столик. Вскоре мы были вынуждены чего-то поесть, потом еще выпили и о многом поговорили.
Когда мы покинули заведение Ван-Барта, было уже совсем темно, и я повез Полин на Пятьдесят восьмую улицу. Она жила в одном из суровых и вечных испанских кварталов, захватывающих Шестидесятые улицы. Она попросила меня не останавливаться у самого подъезда и холодно объяснила:
— Считаю неразумным входить в дом со странной дорожной сумкой. Да еще с мужчиной.
Это ее замечание не содержало ничего конкретного, но у меня оно вызвало на короткое мгновение неуютное чувство, напомнив, что мы подвергаемся пусть небольшому, но вполне реальному риску. Я изгнал эту мысль из головы и ничего не сказал, однако проехал мимо дома и припарковал машину к кромке тротуара в середине квартала, подальше от ярко освещенного портика с навесом.
Вышел из машины, чтобы подать Полин легкий саквояж, который она взяла с собой в Олбани, и несколько мгновений мы стояли рядом.
— Можно тебе позвонить? — спросил я.
— Да, конечно. Звони. Но нам нужно быть… ну…
— Ясно. Все было чудесно, Полин. Можно сказать, на высшем уровне.
Она улыбнулась мне, повернулась и пошла.
Глядя ей вслед, я краешком глаза заметил, как напротив входа в ее дом остановился лимузин. Из него вышел мужчина, фигура и силуэт которого показались мне знакомыми. Наклонившись к окну машины, он отдал какие-то распоряжения шоферу, потом на миг обернулся в мою сторону. Это был Эрл Джанот.