— Кто этот хлопотливый седой старикашка, который ворошит бумаги вон за тем письменным столом? — спросил бодрый молодой голос. Но я тотчас сменил настройку и поймал другой голос: — Кто этот почтенный седой джентльмен, смахивающий на ученого, который зашел в кабинет директора?
— Как? Вы его не знаете? Это Джордж Страуд.
— А кто он такой?
— Ну, это долгая история. Он был управляющим всей этой железной дорогой. (Железной дорогой? А почему не взять что-нибудь более перспективное?) Авиакомпанией. Руководил ею с самого ее зарождения. Он мог бы стать одним из самых крупных заправил в авиации, но что-то у него не пошло. Не знаю, что именно, только был грандиозный скандал. Страуду надо было обратиться в суд присяжных, но дело было слишком крупное, время поджимало, и он вышел из игры. Но при этом каким-то образом уцелел. Теперь ему поручено раскладывать бумагу и сигары в конференц-зале перед заседанием. В остальное время он наливает чернила в чернильницы и перекладывает железнодорожные расписания.
— А для чего они вообще его держат?
— Ну, некоторые из директоров жалеют старика, к тому же у него жена и дочь, которых надо содержать. (Сохрани этот текст, мой мальчик. До этого пройдет еще много-много лет.) Трое детей, нет, кажется, четверо. Великолепные чада, за Страуда стоят горой. Не позволят сказать о нем худое слово. Они-то думают, он по-прежнему всем здесь заправляет. Страуд и его жена — самая любящая старая супружеская пара из всех, кого я видел на своем веку.
Вытирая лицо полотенцем, я уставился в зеркало. Заставил застыть и затвердеть свои мягкие, выражавшие любопытство черты лица. И сказал:
— Послушайте, Рой, нам в самом деле надо что-то сделать.
— В каком смысле?
— В том смысле, как бы добыть побольше денег.
Я увидел, как Рой Кордетт сделал неопределенный жест тонкой рукой с длинными пальцами и тотчас ушел в страну эльфов, домовых и двусмысленных речей.
— Я думал, Джордж, вы уладили это с Хагеном три месяца тому назад. Нет сомнения, что мы с вами дошли до предела. Чего же еще?
— А вы случайно не знаете, каков этот предел?
— Я бы сказал, это общий средний уровень по всей организации, вы не согласны?
— Это не для меня. Не то чтобы я прикипел душой к своей должности, контракту или к этой позолоченной клетке с каплунами. Я думаю, самое время нам показать себя.
— Валяйте. Буду молить Бога за вас.
— Я сказал «нам». Это может коснуться и вашего контракта, точно так же как моего.
— Знаю. А скажите-ка, Джордж, почему бы нам не обговорить это неофициально втроем: вам, Хагену и мне?
— Неплохая мысль. — Я потянулся к телефону. — Когда вам удобно?
— Вы хотите сказать — сегодня?
— Почему бы и нет?
— Ну, сегодня днем я довольно плотно занят. Да ладно. Если Стив не очень загружен, что-нибудь около пяти.
— Без четверти шесть в баре «Силвер Лайнинг». Вы знаете, «Дженнетт-Донохью» планирует добавить пять-шесть новых журналов. Нам забывать об этом нельзя.
— Я слышал об этом, но они сейчас, по-моему, на весьма низком уровне. Кроме того, этот слух они пустили год тому назад.
Эту воображаемую сцену прервал реальный голос:
— Джордж, ты спустишься когда-нибудь? Ты же знаешь, Джорджии надо успеть на школьный автобус.
Я крикнул Джорджетт, что сию минуту приду, и вернулся в ванную. Ну, пойдем мы посовещаться со Стивом Хагеном, а потом что? Во лбу у меня начала биться жилка. В деловых вопросах Хаген и Джанот — одно и то же лицо, только в хрупком нервном теле Стива Хагена течет по жилам кровь с изрядной примесью какого-то неведомого странного яда.
Я причесался перед трюмо в спальне, и седой хохолок принял обычную форму. К черту Хагена. Почему не пойти к Джаноту? Конечно.
Положив расческу и щетку на столешницу трюмо, я облокотился, наклонился к зеркалу и подышал на него: «Карты на стол, Эрл. Слабый человек покидает город в двадцать четыре часа, сильный человек берется за дело».
Я повязал галстук, надел пиджак и спустился вниз. Джорджия задумчиво подняла глаза над россыпью кукурузных хлопьев вокруг ее тарелки. Снизу слышались мягкие размеренные удары — шмяк, шмяк, шмяк, — это она отбивала такт ногой на нижней перекладине стола. На придвинутый к окну стол падал широкий сноп солнечных лучей, освещая столовое серебро, кофейник с ситечком, лица Джорджии и Джорджетт. На тарелки падали отсветы от стоявшего у стены буфета, над которым висела одна из моих любимых картин Луиз Паттерсон в узенькой ореховой рамке, она словно парила в облаках высоко над буфетом, над комнатой и, пожалуй, над домом. На противоположной стене висела другая картина той же художницы, а на втором этаже — еще две. Джорджетт обратила ко мне лицо с крупными, яркими, неукротимыми чертами, и ее глаза цвета морской волны посмотрели на меня испытующе, но по-доброму. Я поздоровался, поцеловал ту и другую. Джорджетт сказала Нелли, что можно подавать яйца и вафли.