По лицу мистера Клосмейера видно было, что он полностью со мной согласен и ему очень жаль, что не может прямо сказать об этом.
— Вероятно, мы вам поможем затребовать вашу картину обратно. Ведь вы хотели выкупить ее в лавке, не правда ли?
— Нет. Не выкупить, просто мне было жаль, что она гниет в этой черной дыре, похожей на лавку старьевщика в Калькутте.
Но я-то знала, что картину никто больше не увидит. Она покоится на дне Ист-Ривер. Убийце пришлось отделаться от нее, чтобы спасти свою шкуру. Он наверняка счел за благо избавиться от всего, что связывало его с убитой женщиной.
Я поняла это, тая в душе ярость и в то же время ощущая какое-то безучастие. Не было смысла говорить себе, что мне, мол, все едино. Картина была не из самых лучших моих полотен. И тем не менее я за нее переживала. Нельзя писать картины, не думая о том, как защитить их от самозваных критиков, ревнителей живописи и миниатюрных божков. Вроде мистера Клосмейера.
— Ладно, — сказала я, — поедем. Но только за сотню долларов.
Мистер Клосмейер вскочил на ноги, как чертик из коробки. Ей-Богу, он был элегантен. Когда он умрет, не надо будет его бальзамировать. Этот самый бальзам уже сейчас течет в его жилах.
— Да, разумеется, — сказал он бархатным баритоном.
Поглядев вокруг, я обнаружила свою самую нарядную шляпку на книжном шкафу. Эдит, которой было всего четыре года, — дочь Майка — спросила, надув губы, зачем это я беру гнездо для ее птичек. Я пообещала, что до наступления ночи гнездо вернется на место. Командование фортом до моего возвращения я возложила на Ральфа-младшего. Он поднял на меня глаза и, кажется, услышал то, что я сказала. Во всяком случае, понял.
В такси мистер Клосмейер старался проявить свое расположение ко мне.
— Чудесные ребятишки, — сказал он. — Смышленые и здоровенькие. Но я не припомню, чтобы вы говорили мне о своем муже.
— Я никогда не была замужем! — прокричала я, невольно взвизгнув. Бог ты мой, с завтрашнего дня я во что бы то ни стало постараюсь вести себя прилично. — Это дети любви, мистер Клосмейер. — У меня возникло тошнотворное ощущение, что я вела себя с ним как набитая дура. Да я такой и была. Никто этого не знает лучше меня самой. Но мистер Клосмейер был настолько безупречен, что едва ли это понял. Скорей всего — нет. Безупречные люди никогда ничего не понимают. — Простите, мистер Клосмейер, что я исповедуюсь перед вами. Раньше я никогда этого не делала. В вас, журналистах из «Фактуэйз», есть что-то такое, что располагает к откровению.
Пожалуй, это была слишком уж неприкрытая лесть, ибо он ничего не сказал, а через минуту, когда мы вышли из такси, мистер Клосмейер выглядел очень довольным и взвешивал каждое свое слово, надеясь скоро избавиться от меня. И черт с ним. Если бы я была одета как следует, когда он зашел, и если бы мне по-настоящему хотелось произвести впечатление, я бы в ноль минут прижала его к ногтю. Но кому захочется прижимать к ногтю дождевого червя?
Я чувствовала себя слегка опьяневшей и спокойной целых три минуты, пока мы шли по вестибюлю и поднимались в лифте. Рядом с ним надо играть в достоинство. Но когда оно у меня все вышло и мистер Клосмейер распахнул передо мной дверцы лифта, я спросила:
— А что я должна делать, мистер Клосмейер? Кроме как получить сотню долларов.
И уж конечно, я невольно разразилась хриплым хохотом.
— О вашей сотне долларов не беспокойтесь, — коротко ответил он. — Человек, который купил вашу картину, находится где-то здесь, в этом здании. Так что обнаружить его лишь вопрос времени. А ваша задача — опознать его, когда мы его найдем.
Мне вдруг опять стало тошно от мистера Клосмейера, от допрашивавших меня сыщиков и от всего этого безумного розыска. Мне-то какое до него дело? У меня только одно дело в жизни — писать картины. Если кому-то нравится уничтожать их — на здоровье; чего доброго, поджигатели тем самым выражают свои созидательные инстинкты. И смыслом своей жизни считают уничтожение лучших моих полотен.
Когда мистер Клосмейер взялся за дверную ручку какого-то кабинета и распахнул дверь передо мной, я сказала:
— Вы, должно быть, ужасно циничный и хитрый человек, мистер Клосмейер. Неужели вам никогда не хочется вдохнуть чистого, пользительного, свежего воздуха?
Он бросил на меня вежливый, но взволнованный взгляд.
— Я всегда старался не быть циничным, — заявил он. — До этой минуты.
Мы вошли в комнату, где было полно других издательских дождевых червей.
— Сколько у вас детей, мистер Клосмейер? — спросила я, стараясь говорить потише, но все же, наверно, заорала, так как все обернулись и посмотрели на нас.