Мэри старалась говорить с ним как можно тверже и холоднее.
– Сегодня я буду в верхней части города. У меня ланч с одной женщиной, которая жертвует деньги шахтерам. Конечно, это пустая трата времени, но тут ничего не поделаешь. Она не даст ни цента, если не выслушаешь всю ее печальную жизненную историю. Может быть, у публичной библиотеки в два тридцать?
– Лучше внутри… Сегодня на улице около нуля. А я только что переболел гриппом.
Мэри едва узнала его, он выглядел куда старше, чем прежде. В выбивающихся из-под кепки неопрятных волосах она заметила седину. Наклонившись, он с раздражением пристально глядел на нее через толстые линзы очков. Он не пожал ей руки.
– Ну, я могу кое-что рассказать тебе… если ты пока не знаешь, то все равно скоро тебе доложат… меня исключили из партии… как оппозиционера… за стремление к исключительности… ну, в общем, весь этот вздор. Что бы они там ни говорили, я остаюсь революционером… Продолжаю работать по-прежнему, только вне партии…
– Ах, Бен, как я тебе сочувствую, – только и могла сказать Мэри. – Я об этом ничего не знаю, кроме того что прочитала в «Дейли». Все это так ужасно. Пошли отсюда. Охранник что-то слишком подозрительно смотрит на нас.
На улице Бен дрожал от холода. Запястья его длинных рук, высовывающиеся из слишком коротких рукавов, покраснели.
– Ну, куда пойдем? – спрашивала его все время Мэри.
Они долго шли по улице, потом спустились в подвал кафе-автомата и там, взяв кофе, сели за столик. Они тихо разговаривали.
– Я не хотел приходить к тебе, чтобы не столкнуться со Стивенсом… Мы с ним никогда не были друзьями, ты же знаешь. Теперь он вместе с этой коминтерновской толпой. Его возьмут в ЦК, когда они вычистят оттуда всех людей с мозгами.
– Но, Бен, у людей могут быть разные точки зрения, и все же…
– Партия прихлебателей и подхалимов… прекрасно! Мэри, мне нужно было увидеть тебя… Вдруг я почувствовал себя таким одиноким… знаешь… отрезан ото всех, от всего… Знаешь, если бы мы с тобой не были такими дураками, то сохранили бы тогда ребенка… Мэри, ты была так добра ко мне, когда я вышел в первый раз из тюрьмы… Скажи, а где твоя подружка Ада, ну, та музыкантша, у которой такая прекрасная квартира…
– Ах, она как всегда… проявляет свою глупость… бегает повсюду то с одним чокнутым виолончелистом, то с другим…
– Я всегда любил музыку… Мне не следовало расставаться с тобой, Мэри.
– Сколько воды утекло с тех пор, – холодно ответила Мэри.
– Ты счастлива со Стивенсом? Правда, у меня нет никакого права этим интересоваться.
– Бен, послушай, к чему ворошить прошлое?
– Знаешь, довольно часто в молодости думают так: я готов принести в жертву все, но потом, когда человек оказывается в полном одиночестве, когда он отрезан ото всех, он становится не таким как был прежде, понимаешь? Впервые в жизни у меня нет никаких деловых контактов. Может, ты устроишь меня на работу в какой-нибудь фонд помощи безработным? В этих организациях дисциплина не так строга.
– Не думаю, чтобы они с восторгом отнеслись к твоей раскольнической деятельности.
– Выходит, и для тебя я раскольник… Ладно, еще увидим. Нас с тобой когда-нибудь рассудит рабочий класс.
– Не будем говорить об этом, Бен.
– Поговори о моей просьбе со Стивенсом, пусть он прозондирует почву, где нужно… ведь это не такая уж невыполнимая просьба, верно?
– Но в настоящий момент Дона здесь нет, – вдруг, не отдавая себе отчета, выпалила она.
Бен бросил на нее острый взгляд.
– Он, случаем, не уехал в Москву с некоторыми товарищами?
– Он уехал в Питтсбург для проведения секретной партийной работы. Прошу тебя, ради Бога, замолчи, не будем больше об этом. Чего ты ко мне прицепился? Чтобы выкачать из меня секретную информацию? – Она вскочила, щеки ее пылали. – Ну, до свиданья, мистер Комптон… Возможно, вы не только раскольник, но еще и провокатор?
Лицо Бена сморщилось, как у ребенка, готового вот-вот зареветь. Он тупо, в упор, глядел на нее, помешивая ложечкой в пустой чашке. Посередине лестницы она одумалась, вернулась к нему, к столику. Постояла несколько секунд, глядя на его опущенную голову.
– Бен, – мягко сказала она, – я не права. Какое я имела право обвинять тебя?… Ведь у меня нет никаких доказательств… Да я и не верю в это.
Бен Комптон даже не посмотрел на нее. Поднявшись по лестнице, она вышла на людную полуденную Сорок четвертую улицу, села на метро до Юнион-сквер.
В последний день года Мэри Френч получила на работе телеграмму от Ады Кон:
«УБЕДИТЕЛЬНАЯ ПРОСЬБА УБЕДИТЕЛЬНАЯ СВЯЖИСЬ СО МНОЙ ТВОЯ МАТЬ В ГОРОДЕ В «ПЛАЗЕ» СКОРО УЕЗЖАЕТ ХОЧЕТ ПОВИДАТЬСЯ С ТОБОЙ НЕ ЗНАЕТ ТВОЕГО АДРЕСА ЧТО ЕЙ СКАЗАТЬ»
В канун Нового года в конторе было не слишком много работы, и там сидела только одна Мэри. Ближе к полудню она позвонила в «Плазу», спросила, как связаться с миссис Френч. Ей вежливо ответили, что такая в их отеле не останавливалась.
Тогда она позвонила Аде. Ада словно с цепи сорвалась, тарахтела, тарахтела, долго рассказывала ей о том, что ее мать снова вышла замуж, за судью Блейка, очень известного человека, он, правда, в отставке, но федерального уровня, такой привлекательный мужчина с седой бородкой, как у Ван Дейка, им обязательно нужно встретиться, а ее мать, миссис Блейк, была с ней так любезна, пригласила ее пообедать в «Плазу», чтобы она рассказала все о Мэри, но ей стыдно признаться, что они не видятся, хотя она всегда была ее лучшей подругой, а вчера она была на новогодней вечеринке, и у нее сейчас раскалывается голова, и она не может играть на инструменте, и она пригласила к себе сегодня днем очень милых людей, и что если Мэри хочет, то пусть приходит, они ей все наверняка понравятся.
Мэри со злости чуть не повесила трубку – эта тарахтелка Ада такая глупая! Она сказала, что перезвонит ей, как только поговорит с матерью. В общем, все закончилось тем, что она отправилась домой, чтобы переодеться, надеть свое лучшее платье и потом ехать в отель «Плаза» на обед с судьей и миссис Блейк. Но прежде нужно сделать завивку. Мать наверняка первым делом скажет, что она выглядит просто ужасно. Но все парикмахерские были закрыты, наступал Новый год.
Судья и миссис Блейк ждали ее к ланчу в большом отдельном угловом кабинете, из окон которого открывался вид на горбатые, занесенные снегом холмы в парке, на высокие деревья с замерзшими голыми ветками, и на фоне этой картины по широкой авеню катился блестящий на солнце поток уличного движения. Мать Мэри, казалось, ничуть не постарела. В красивом темно-зеленом платье с кружевным гофрированным воротничком она выглядела просто потрясающе. Она чувствовала себя легко, как дома, а кольца на ее пальцах поблескивали на сероватом зимнем свету, льющемся в кабинет через большие окна. У судьи такой мягкий, ласковый голос. Он долго распространялся о блудной дочери, о золотом тельце, покуда мать нетерпеливо его не перебила и сообщила, что они уезжают в путешествие по Европе. Оба они сорвали на бирже в один и тот же день по приличному кушу и теперь считают, что пора им отдохнуть и немного расслабиться.
Мать долго рассказывала Мэри, как переволновалась из-за нее, так как письма, отправленные по последнему адресу, возвращались, и ей приходилось все время писать, писать Аде, а та все время сообщала ей, что она, Мэри, в Питтсбурге, или в Фолл-Ривер, или еще в каком-нибудь ужасном месте типа этих и там занимается общественной деятельностью. Не пора ли ей перестать заботиться о несчастных бедняках и уделить больше внимания родным и близким?
– Я слышал, что вы просто ужасная девушка, Мэри, дорогая, – довольно вежливо заметил судья, наливая ей в тарелку суп из сельдерея со сметаной. – Надеюсь, вы не захватили с собой бомбу?
Им обоим, по-видимому, очень понравилась такая удачная шутка, и они долго-долго смеялись.
– Но если серьезно, – продолжал судья, – то я знаю, что социальное неравенство – ужасная, невыносимая вещь, позорное пятно на безупречно чистой американской демократии. Но со временем, старея, мы учимся, как нужно жить самим и давать жить другим, и нам приходится воспринимать жизнь такой, какая она есть, со всеми ее хорошими и плохими сторонами.