Мэри после таких сцен выбегала из-за стола со слезами, бросалась на кровать с книжкой в руках и лежала, прислушиваясь к их раздраженным голосам. Потом раздавались тяжелые, грузные шаги отца, стук захлопнутой им двери, шум заведенного мотора автомобиля. Он уезжал по своим вызовам. Довольно часто она лежала на кровати, стиснув зубы. Как ей хотелось в такие минуты, чтобы мать наконец умерла, оставила их с папочкой в покое – они бы с ним так мирно жили. От такой ужасной мысли у нее пробегали по спине мурашки и ей становилось не по себе. Да как она осмелилась! Она начинала читать, и на первых же страницах буквы у нее расплывались из-за слез, но понемногу она приходила в себя, и чтение захватывало ее целиком.
Мать с папочкой были согласны только в одном – оба они хотели отправить Мэри в хороший колледж на Востоке, в самом деле хороший. Еще за год до окончания школы она успешно сдала все экзамены, предлагаемые абитуриентам ученым советом колледжа, кроме стереометрии. Ей так хотелось туда поехать, она просто сходила с ума.
Если не считать нескольких дней, которые она проводила вместе с папочкой в кемпинге, и месяца ее летних каникул, она торчала все время дома, постоянно отвечала на телефонные звонки пациентов, сортировала их истории болезни, оформляла и рассылала отцовские счета в его кабинете – как ей осточертело все в этом Колорадо-Спрингс!
У нее был только один мальчик – молодой косолапый парень, которого звали Джо Денни, сын содержателя салуна в Колорадо-Сити. Он учился в колледже штата Колорадо. Сильный, с ужасно медлительной манерой разговаривать, с мелкими кудельками на голове, с выступающей вперед нижней челюстью, но настоящий кудесник в математике. Он больше всего на свете ненавидел спиртное и Джона Д. Рокфеллера. Ада и она с Джо иногда по воскресеньям выезжали на пикники в Гарденд-оф-Годс, или Остин-Блаффс, или в один из каньонов и там вместе читали стихи. Среди их любимых поэм были «Небесный пес» и «Город жутких ночей». Однажды Джо поразил девочек. Стоя на отвесной скале перед небольшим костром, на котором они жарили яйца с беконом, он стал торжественным тоном с завываниями читать «Человек с мотыгой», да так, что у них мурашки поползли по коже. Вначале они даже подумали, что он сам написал эти стихи.
Когда они возвращались домой, такие веселые, такие счастливые, загоревшие после целого дня, проведенного на открытом воздухе, Мэри иногда грустила. Почему и она не может свободно приглашать друзей в свой дом, как, например, Ада? Коны – такая милая, такая радушная семья, они всегда предлагали любому гостю остаться пообедать с ними, несмотря на то, что мистер Кон был очень больным человеком. Но Мэри не осмеливалась никого приглашать к себе, опасаясь, как бы мать при посторонних не выказала своей обычной грубости или как бы гости не стали случайно свидетелями громких перепалок, постоянно возникающих между отцом и матерью. В то лето, когда она должна была ехать в престижный Вассар,[18] мать вообще не разговаривала с папочкой после ужасной дикой ссоры, после того, как отец сказал за ужином, что собирается в ноябре голосовать за Юджина В. Дебса.
Мэри знала, что в Вассаре девочки одеваются куда лучше, куда элегантнее, чем она, и ведут себя с таким высокомерием, словно они уже выпускницы. Но, как это ни странно, впервые в своей жизни она стала пользоваться популярностью среди сверстниц. Преподаватели любили ее за то, что она аккуратная, опрятная и серьезная девушка, всегда во всем откровенна, а ее одноклассницы говорили, что хотя она здесь, среди них, замарашка, но все равно очень-очень милая.
Все пошло насмарку на второй год учебы, когда в Вассар приехала Ада. Она была ее лучшей подругой, и Мэри ее очень любила, но вдруг пришла в ужас, поймав себя на мысли, что сожалеет о ее приезде сюда. Ада стала такой шумной, как истинная еврейка, пристрастилась к роскоши, носила очень дорогие наряды, которые ей, как правило, не шли. Они жили в одной комнате, и Ада покупала ей большую часть ее платьев и книг, так как стипендия у Мэри была совсем крохотная. После приезда Алы Мэри пришлось расстаться со своей былой популярностью, и все самостоятельные девушки теперь сторонились ее. Мэри и Ада решили специализироваться по социологии – они станут работниками социальной сферы.
Когда Мэри еще была на первом курсе, мать отправилась в Рино, где добилась развода с папочкой, приведя в качестве причин его злоупотребление спиртными напитками и психические расстройства, проявлявшиеся в его жестоком к ней отношении. Мэри никогда и в голову не приходило, что ее отец пьет. Она горько плакала, читая вырезку из газеты, обведенную красным карандашом, которую ей сюда прислал какой-то благожелатель из Колорадо-Спрингс. Она бросила газетную вырезку в камин, чтобы ее не увидела Ада, а когда та спросила, почему у нее такие красные глаза, ответила, что сильно плакала, так ей жаль несчастных американских солдатиков, умирающих там, на полях сражений в Европе. Ей было ужасно не по себе из-за того, что она солгала Аде, и всю ночь она от раскаяния не могла сомкнуть глаз, беспокойно ворочаясь в постели.
На следующее лето они обе поехали поработать на строительстве рабочих поселков в Чикаго, в Халл-хаус. Город был ужасно бедным, в нем почти ничего не было, и Ада не смогла доработать до конца. Она уехала в Мичиган, и там с ней приключился нервный припадок. Как все же плохо живут эти бедные люди!
Мэри тоже с жалостью глядела на потрескавшиеся, красные от стирки костяшки на руках женщин, на курчавые головки маленьких голодных детишек, которым приходилось переносить завывающий, холодный, кусающийся ветер на Саут-Хэлстед-стрит и вонь, доносящуюся сюда со стороны скотопригонных дворов. Вся обстановка напоминала ей годы, проведенные там, в Тринидаде, когда она еще была маленькой девочкой, в то лето, когда ей приходилось работать в кабинете папочки.
Когда она вернулась в Колорадо-Спрингс, чтобы провести там оставшиеся до начала нового учебного года в Вассаре две недели, она встретилась с матерью. Та очень уютно устроилась в небольших стильных апартаментах в «Бродмуре». Матери по наследству достался неплохой пакет акций американской плавильной и нефтеочистительной компании после того, как дядя Генри погиб в Денвере, попав под трамвай, и теперь ее годовой доход равнялся двадцати тысячам долларов. Она превратилась в завзятого азартного игрока в бридж и ездила по стране с выступлениями в женских клубах, призывая отменить право голоса для женщин. О папочке она говорила ледяным язвительным тоном, называя его «твой несчастный дорогой отец», и попеняла дочери за ее внешний вид – нужно, мол, одеваться получше и вообще снять эти уродующие ее очки.
Мэри отказалась взять у нее деньги, заявив, что ни за что не может претендовать на них, если они не заработаны ее собственным трудом, но все же позволила матери купить для нее новый, прекрасно сшитый твидовый костюмчик и дневное платье с кружевным воротничком и манжетами на рукавах. Хотя сейчас их отношения с матерью заметно улучшились, все равно между ними чувствовалась холодная неприязнь.
Мать сказала, что не знает, где сейчас живет папочка, поэтому, чтобы повидаться с ним, Мэри пошла к нему в офис. Его приемная оказалась еще более тусклой и грязной, чем она помнила ее, но в ней было полным-полно пациентов, в основном хмурые люди, глядевшие либо себе под ноги, либо в сторону, и ей пришлось дожидаться целый час, пока он наконец вышел к ней и повел на ланч.
Они ели, сидя на высоких стульях у стойки небольшой закусочной рядом с его работой. Теперь он был весь седой как лунь, все лицо в ужасных глубоких морщинах, большие темные мешки под глазами. Когда Мэри смотрела на него, к горлу ее подкатывал комок.
– Ах, папочка, думаю, тебе пора отдохнуть.
– Знаю… Нужно на какое-то время спуститься с высокогорья вниз. Мой старый насос работает уже не так активно, как прежде.
– Папочка, почему бы тебе не съездить на Рождество на Восток?
– Вполне возможно, но прежде нужно найти деньги и человека, который возьмет на месяц мою врачебную практику здесь.
Как ей нравился его глубокий, бархатистый бас.