Она, однако, знала, что через несколько дней при взвешивании Дэвид объявит, что пора отказаться от таблеток, чтобы он смог посмотреть, что произойдет. Когда она думала об этом, ей становилось страшно.
— Послушай, Гейл, я правда хочу поговорить об Эмме. Мне совершенно ясно, как ты относишься к оксиметабулину, и мы должны просто согласиться, что у нас разные мнения на этот счет. Но мне страшно представить, что станет с Эммой, если мы что-то не сделаем. Разве мы не можем оставить разногласия и подумать, чем мы можем ей помочь?
— Ты права. Извини. Не знаю, впрочем, что я могу сделать. Если она тебя не пускает, то я-то чем лучше?
— Вы ведь были такими добрыми приятельницами…
Оксиметабулин.
Гейл вздохнула.
— Она отвернулась от меня с того самого первого дня, когда начала принимать таблетки. Будто я напоминала ей о прошлом, от которого она отказалась навсегда. В общем-то, я ее понимала. Я всегда знала, что ТФБП для нее просто опора, без которой не обойтись в определенный момент жизни.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Когда мы познакомились, она пережила кризис. Она искусственно поддерживала себя в тонусе и была убеждена, что ее годы самобичевания подошли к концу. Она и в самом деле верила, что исповедует принципы ТФБП. Только я одна знала, что она обманывает себя. Ты говоришь, она ужасно больна. Да она и раньше бывала при смерти.
— Я слышала о попытках покончить с собой, но это ведь было несколько лет назад?
— Пять. Но в ее взрослой жизни, наверное, года не было, когда она не пыталась покончить с собой тем или иным способом. Отсутствие аппетита, ненормально повышенный аппетит, членовредительство. Да у нее шрамы на обеих руках от порезов. Они остались еще с того времени, когда она была подростком.
Марина была шокирована.
— Но почему? У нее что, было такое ужасное детство? Родители ведь не обращались с ней плохо? Или еще что-нибудь?
— Нет, родители не обращались с ней плохо.
Гейл сделала паузу.
— Эмма была убеждена, что в больнице ее подменили и отдали другим родителям. Она никогда не смеялась, когда рассказывала об этом.
— Да нам всем иногда кажется что-то подобное, разве не так?
Гейл фыркнула.
— Я не говорю о мучивших ее сомнениях или чувстве, будто ты чужой, которое многие испытывают в подростковом возрасте. У Эммы не было ни одного дня, когда бы она почувствовала, что находится в своей семье. У нее есть две старшие сестры и два младших брата, и все они на всю жизнь соединились в семейном кругу, из которого ее исключили.
— Каким образом?
На Марину все это не произвело никакого впечатления. У нее самой не было ничего общего ни с матерью, ни с отцом. Одни лишь родственные чувства заставляли ее поддерживать с ними связь. Поэтому этот рассказ не тронул ее. Она ожидала, что услышит нечто такое, что действительно объясняет поведение Эммы.
Вернулся официант. Прежде чем продолжить, Гейл подождала, когда тот поставит на стол вино.
— Спасибо, — иронически произнесла она ему вслед.
Официанту снова удалось проигнорировать ее присутствие. Гейл отпила немного из своего бокала и в знак того, что вино ей понравилось, едва заметно кивнула сама себе.
— Так о чем это я? Ах да, Эмма. Ты бы знала ее родителей. Два человека поженились в шестнадцать лет, потому что им нужен был секс, но у них не хватало воображения, чтобы просто выпустить из организма пар. Не понимая, что такое предохранение, или не думая об этом, они за пять лет нарожали пятерых детей.
Оценить свои родительские достижения они могли только одним способом — наблюдать за тем, как дети развиваются физически. По вечерам под грузом тяжелой жирной пищи все валились в постели. Когда Эмма впервые наивно упомянула о том, что хотела бы сесть на диету, ее мать рассердилась. Она увидела в этом угрозу своим принципам, весьма неотчетливым. Поэтому, готовя каждый день еду, подливку Эммы она разбавляла парой столовых ложек замороженного жира.
— Когда Эмму передергивало от этого вкуса, ее мать говорила, что это особый рецепт для похудения, который она нашла в газете «Сан». Когда Эмма стала по-настоящему толстеть, она догадалась, что ее попытки воспрепятствовать этому словно наталкиваются на стену. Тогда-то она и застала свою мамочку за разливанием жира. При одной только мысли о том, сколько жира она съела, Марину впервые стошнило. Ей было одиннадцать лет, и с тех пор она не доверяла еде.