Он стоял возле очага, следил, как в ведерке пенилась вода, шевелилась, будто живая, и вдруг забурлила, заплескалась. Он опустил рыбу, и вода утихла, заходила кругами.
Неожиданно в сенях послышались голоса, топот ног, кто-то отряхивался, обметал валенки. Уфимцев насторожился: кто бы мог быть в такое позднее время?
Дверь открылась, и в дом ввалились Первушин, Попов и Герасим Семечкин. Были они с ног до головы в снегу, словно кто катал их во дворе по снежным сугробам.
— Ты, извини, хозяин, за вторжение, — сказал Первушин. — Ждали приглашения на новоселье и не дождались. Подумали, подумали — была не была! — сами пошли.
Он извлек из карманов полушубка праздничные припасы, выставил их на стол; на столе появились кусок окорока, банка соленых груздей, чашка огурцов и капусты, буханка ржаного хлеба.
— Мы, строители, завсегда... Мы свое дело знаем, — говорил Семечкин.
— Спасибо, что пришли, — сказал обрадованно Уфимцев. — Раздевайтесь, проходите.
Он действительно обрадовался их приходу, ничего другого лучшего и представить себе не мог в этот праздничный, тоскливый от одиночества вечер.
Гости разделись и, потирая руки, потоптались возле стола, поглядывая на выложенные закуски.
— Ну так что же, хозяин, — произнес нетерпеливо Первушин. — Давай вначале кажи дом.
— Сейчас, — ответил Уфимцев.
Уха кипела, и он, сняв ведерко с огня, перенес его на стол, подстелив газету.
— О, и уха?! — изумился Попов. — Вот это да! Будет грандиозный новогодний ужин. Только недостает фейерверка, иллюминации... Но это мы мигом!
И он метнулся в комнаты, зажег всюду свет, стало вокруг светло и празднично.
Гости, сопровождаемые хозяином, двинулись за Поповым. В первой комнате стоял лишь диван — зеленый, с высокой спинкой, с кистями на валиках, да под потолком висела люстра — и больше ничего не было.
— Здесь что предполагается? — спросил Первушин.
— Гостиная, — ответил, застенчиво улыбаясь, Уфимцев.
— Посидим, мы же гости, — сказал Первушин, сел на диван и покачался на пружинах, как маленький.
— А здесь что будет? — спросил Первушин, шагнув во вторую комнату, где стояла железная койка Уфимцева. — Не отвечай, догадываюсь: спальня. Потом тут будет спальный гарнитур — и тумбочки и трюмо, и по вечерам жена хозяина будет натирать свое белое лицо ночным кремом, а сам он, лежа на мягкой поролоновой перине, будет читать «Огонек»... А в этой, последней комнате, разумеется, детская, в которой не хватает только игрушек и... самих детей. Ну, не сердись, — сказал он нахмурившемуся при последних словах Уфимцеву, — не сердись, я пошутил. Извини, пошутил не очень удачно.
Он обнял Уфимцева, и они пошли обратно в столовую, расселись вокруг стола. Семечкин проворно нарезал хлеба и ветчины.
— С новосельем тебя, Георгий Арсентьевич, — сказал Первушин, беря стакан. — Очевидно, выскажу общее мнение, если пожелаю тебе в самом скором времени появления в этом прекрасном доме хозяйки! И пусть зазвучат в нем милые детские голоса!
— Ура! — крикнул Попов. Они чокнулись, выпили, поморщились, покряхтели, стали закусывать.
— Спасибо, друзья, — сказал растроганно Уфимцев.
Некоторое время молча ели: оказалось, гости, как и хозяин, голодны, и вскоре на столе не оказалось ни ветчины, ни груздей, одни огурцы да капуста.
— А уха? — всполошился Попов.
Уфимцев сходил на кухню, принес ложки, две тарелки, извинился, что тарелок больше нет.
— Ничего, извиняем, — ответил, вставая, Семечкин. — Обзаведешься еще...
Он ловко выловил ложкой рыбу из ведерка, выложил на газету, разлил уху по тарелкам.
За едой, за разговором они не слышали, как в сенях обметался новый гость, увидели его, когда открылась дверь, — пришел бригадир Павел Кобельков.
— С праздником! — крикнул он от порога, прижимая сверток к груди. — Принимайте в компанию.
— А, Паша! Принимаем, проходи, — ответил за всех Первушин.
Кобельков разделся, подошел к столу, развернул сверток, в котором оказался чуть не целый гусь, — поджаристый, ароматный, похоже, только что вынутый из жаровни.
— Это мой взнос, — сказал, похохатывая, Кобельков.
— Принимаем, Паша! — ответил Первушин.
— Только чревоугодничать будем в будущем году. По моим часам — через десять минут, — напомнил Попов.
Все посмотрели на свои часы — и верно, до Нового года оставалось всего десять минут.
— Внимание, товарищи, засекаю время, — торжественно произнес Попов, засучивая рукав и держа на весу, для всеобщего обозрения, руку с часами. — Остается пять минут... четыре... три... две... одна, двенадцать ровно!