Он не знал, сколько прошло времени с тех пор, как выехал из Больших Полян, который теперь час, казалось, едет целую вечность.
Неожиданно впереди замигал огонек, он въехал в деревню Шабурову, она стояла на половине пути. Жеребец сбавил бег, пошел шагом, стал отфыркиваться. Уфимцев пожалел его, подумав, что можно загнать жеребца, если не давать ему передышки. Он съехал с дороги, подвернул к чуть различимому в темноте сараю, обогнул его, остановился в заветрии, вылез из кошевки и, с трудом переставляя отсиженные ноги, подошел к жеребцу, снял рукавицу, потрогал его — жеребец был мокрый от пота, от растаявшего на нем снега. Уфимцев взял из кошевки клок сена, сделал жгут, обтер им залепленную снегом морду лошади. Жеребец тыкался губами в полушубок, громко всхрапывал.
И только теперь, в затишке, Уфимцев понял, как он промерз, зубы начинали выбивать дробь. Он поднял тулуп, отряхнул от снега, надел на себя. Потом выгреб снег из кошевки, поправил попонку и сел. Посидел немного — жалко было коня, но следовало ехать, и он, тронув его, выехал на улицу деревни.
И опять, доверившись чутью лошади, завернулся в тулуп и прилег. В тулупе быстро согрелся и незаметно для себя уснул под вой ветра. И во сне увидел, будто едет на корабле через пенное, бурное море, куда едет — не знает, но понимает, что это для него очень важно, необходимо. Он стоит на носу корабля, нос вздымается и падает, вздымается и падает, корабль заливает вода, грозит гибелью, но капитан — он уже видит себя капитаном — кричит громовым голосом: «Полный вперед!», как в далеком детстве.
Он проснулся сразу, словно кто напугал его. Сыпал снег, свистел ветер, но кошевка была неподвижна: лошадь стояла. Он приподнялся, раскрыл воротник тулупа, тронул вожжами, лошадь пошла, но, пройдя несколько шагов, вновь стала. Он вылез из кошевки, но тут же утонул по колено в снегу: под ним не было твердой дороги, видимо, пока спал, жеребец все же сбился с пути.
Он прошел вперед, держась за оглоблю, взял жеребца за уздцы, посмотрел вокруг, не зная, куда идти, почему-то решил, что лучше вправо, дорога вероятнее всего там, и пошел.
Идти оказалось тяжело, снег был глубоким, но он шел, шел упрямо, стараясь держаться взятого направления. Вскоре вспотел и скинул тулуп, положил в кошевку, сам опять пошел впереди лошади.
Он долго ходил, но дороги не было, не было и телефонных столбов, служивших ему ориентиром, и, наконец, совсем выбился из сил, устал, сел в изнеможении на кошевку, уставился во тьму, подумал со страхом, что вот так и пропадет в степи, не найдет дороги.
Неожиданно снег перестал, ночь разорвалась, посветлела, на небе расплылось бледное пятно от луны, по нему быстро проносились тонкие и легкие, как дым. облака. Буран сменился поземкой, она шла высокая, в человеческий рост, поднимая рыхлый снег.
И всего в десяти шагах от себя увидел телефонный столб и, кажется, никогда и ничему так не радовался, как этому сосновому бревну, с двумя чашечками на вершине...
В Колташи он приехал на рассвете, было еще темно, но в окнах горел свет. Поземка словно ушиблась о дома, притихла, осела, стала мести понизу, кататься из переулков в улицы, но теперь она была не страшна.
Он свернул в сторону районной больницы, въехал в ограду и остановился перед двухэтажным деревянным зданием роддома. Окна его еще слепли от темноты, лишь внизу, в дежурной комнате, был свет.
Он вылез из кошевки, подошел к двери и громко постучал. Через минуту кто-то, брякнув крюком о порог, открыл дверь, и в проеме показалась женщина.
— Роженицу привезли? — спросила она.
— Нет. Жена тут... должна родить. Узнайте, Уфимцева Анна...
— Да ты что, сумасшедший? — удивилась женщина. — В такую рань. Приходи днем, когда откроют.
Дверь захлопнулась, опять прогремел крюк, и все стихло.
Он постоял, потом, загнув рукав тулупа, посмотрел на часы: было семь утра. Вернулся к лошади — жеребец опал в теле, стоял весь мокрый, исходил паром. Он погладил жеребца по щеке, — все-таки молодец, довез до места, — и, сев в кошевку, поехал на конный двор управления.
Сдав жеребца, вновь пошел к больнице.
Буран утих, но все вокруг напоминало о нем — и кучи снега, и свежие тропки от домов к дороге, и сама дорога — мягкая, пушистая, изрезанная полозьями саней. День стоял ясный, солнечный, мороз крепко пощипывал уши Уфимцева.
Еще не доходя до больничной ограды, лишь увидев в просвете домов освещенное зимним солнцем здание роддома, он забыл обо всем в предчувствии встречи с Аней.
Войдя в больничный двор, он остановился напротив роддома, стал смотреть в окна второго этажа, в надежде увидеть Аню. Окна синели, отражали небо и снег, порой зеркально поблескивали, и он перемещался по глубокому снегу, ходил, старался разглядеть что-нибудь за голубыми переплетами окон.