Элита сказала:
— Вы подозреваете меня чорт знает в чем, я знаю. Я Берлоге, чудному моему Берлоге, сказала и вам повторяю: конечно, виновата, не скрываю… Сама в руки далась… Втянули в какую-то кошмарную историю… Обещали миллионы, удочеряли… И всякая на моем бы месте на это пошла: старому чорту жить недолго. Конечно, я не дура, понимаю, — хорош отец, сладострастник, слюнявый… Ну, тем лучше, скорее ноги протянет… И вот, пожалуйте, тюрьма… Не забывайте, все-таки, я — американская подданная… Чем я, в самом деле, виновата… что я о многом догадывалась…
Элита чуточку перевела дыхание, словно ожидая, что Куковеров сейчас же подхватит: «А о чем, мол, вы догадывались?» Но он продолжал глядеть на пылинки в луче. Тогда она сердито вытащила откуда-то из-под себя носовой платок, притомпонила им хорошенький носик.
— Зарезать меня хотели, как овцу, — не удалось. Я знаю, у меня здесь один есть друг… душечка моя, Берлога. — Она хныкнула и опять покосилась. — А махинации старого чорта очень просто открываются. Он хочет взять в Москве концессию на постройку небоскребов, — первым делом в Златогорске… И к нему обратилась шайка — Петька-Козырь, Ленка-Вздох, ну, словом, компания из Стругалевки. И они стали грозиться, что сожгут его особняк, потому что они отчаянные хулиганы… И он дал им денег, чтобы они не жгли. А они так поняли, что можно кругом все жечь и грабить, и за это их наградят…
«Ох, ловка девчонка, — думал Куковеров, и сердце его прыгало от радости, — притворяется дурой и как осторожно топит Струка, красота!.. Ну-ка, теперь — вопросик»…
— Мисс Струк, я все же не могу поверить, чтобы мистер Струк сознательно поддерживал эту шайку… Такой почтенный господин…
— А что вы думали, — конечно, мошенник, но на редкость осторожный…
«Топит, топит, значит, старик, видимо, не виновен», — отмечал Куковеров.
— Скажите, мисс Струк, насколько известно, американские предприятия мистера Струка ликвидированы, превращены в капитал и находятся в одном из американских банков. В Россию переведена сравнительно небольшая наличность? (Элита посмотрела на него темными глазами, не ответила, пожала плечом)… Скажем проще: вам желательно как можно скорее вступить в наследство капиталом приемного отца?..
— Да… (настороженно, затем простодушно). А что вы думали, я какая-нибудь идеалистка?..
— Скажите, мисс, когда у вас в особняке был Берлога, вы, кажется, воткнули ему в петлицу лиловый цветок с очень сильным запахом. Был такой факт?
— Не помню… Мало ли я кому дарю цветы…
— Не вспомните название этого цветка? Не была ли это тропическая орхидея, так называемая «Ночная смерть», не знаю, как по-латыни… Не удивляйтесь, что я спрашиваю. Я сам большой любитель…
— Слушайте, — сказала Элита, — что вы дурака валяете!.. Ведь все равно — ничего не скажу. Ни на одном вопросе меня не собьете.
— Если бы даже, — Куковеров встал и сейчас же раскаялся: слишком дешевый прием, — если бы даже я спросил вас о гражданине со рваным ухом…
Но это само вылетело. И, разумеется, Элита, не задерживаясь, легко, как по маслу, ответила:
— У меня у самой резаная спина, очень меня интересуют ваши рваные уши…
Когда внутри человека работает мотор в сто двадцать лошадиных сил, — трудно сидеть в продолжении двух с половиной часов неподвижно в тишине лаборатории, на стуле у окошка, держа на коленях портфель, блок-нот, чернильный карандаш (ах, хорошо было самопишущее перо!) и шапку.
Берлога рассматривал гербарии в стеклянных ящиках на столах, препараты в банках, где в лиловатом спирту лежали чудовищные пауки, кольчики змей, какие-то зародыши, порожденные, казалось, бредовой фантазией. Прозрачные, как мыльные пузыри, реторты, медные приборы, микроскопы, измерители, стеклянные шкафы в стене, где гудели газовые горелки и варилось, парилось какое-то снадобье, — все это приводило Берлогу в почтительное изумление.
Высокая, очень тонкая девушка в белом халате, в белой косыночке, повязанной очипком — профессор Валентина Афанасьевна Озерова (про нее еще недавно Берлога писал в «Красном Златогорьи»: «Восходящая звезда советской науки, профессор биологии, будущий академик, и при этом — 26 лет, и красива, как утренняя заря»), — работала в глубине этой тихой лаборатории. Она то подходила и наклонялась над микроскопом, то включала рубильник, и тогда мягко взвывало динамо, соединенное с каким-то очень сложным прибором.
Валентина Афанасьевна, казалось, совсем забыла про Берлогу. Ее красивое лицо было спокойно и сосредоточенно. Она работала над крылышком таинственной бабочки, доставленным ей два дня тому назад.
Крылышко было, как крылышко, огненно-желтого цвета с лиловой каемкой. И хотя Берлога принес его с величайшими предосторожностями, в жестяной коробке от монпансье, никаких необычайных реакций оно не возбуждало. Химическое и микроскопическое исследования показали обычный состав крыла насекомого — клетчатка, пыльца и прочее.
Любопытные данные дал спектральный анализ. Им было обнаружено присутствие остатков какого-то легко распадающегося вещества. Оно давало три линии в зеленой, одну в оранжевой и одну в фиолетовой части спектра. Вот тогда-то Валентина Афанасьевна и замолчала, перестав отвечать на робкие — шопотком — вопросы Берлоги, судорожно сжимавшего чернильный карандаш.
Микроскопические доли таинственного вещества были извлечены (вместе с пыльцой), и Валентина Афанасьевна подвергла его действию переменных токов, очень высокого напряжения. Но, попрежнему, — в спектре оставались те же линии. Она увеличила вольтаж. Помещала пыльцу в вакуум с высокой температурой. Было только одно — несомненное возмущение катодных лучей, но вещество оставалось неизменным, никакая химическая реакция на него не действовала. Валентина Афанасьевна выключила рубильник. Подошла к окну и задумчиво глядела на лужайку парка.
Деревья уже покрылись золотом, багровел клен, осыпалась темная листва с каштанов. Над осенними астрами клумбы толклись две запоздалые зелено-желтенькие бабочки-капустницы. «Баба, баба и видно, — с отчаянием думал Берлога, — бросила все к чертям, любуется на бабочек, изволите ли видеть». Он даже зубами скрипнул.
— Скорее, послушайте, как вас, бегите, прыгайте в окно, — неожиданно крикнула Валентина Афанасьевна, и вся покрылась румянцем. Берлога, не рассуждая, рванулся к окну, раскрыл, прыгнул в сад, упал, встал, обернулся с раскрытым ртом. Валентина Афанасьевна топала ногой от нетерпения:
— Ловите, да скорее же! Слепой вы, не видите, вон они. Да бабочки же, капустницы…
Тогда Берлога припустился на длинных ногах по лужайке, размахивая шляпой, гоняясь за бабочкой. Валентина Афанасьевна кричала:
— Не задавите. Мне живую нужно.
Может быть, никогда еще не был так гениален Берлога, как в это осеннее утро. Он перепрыгивал через кусты, проносился по клумбам, подскакивал на высоту, немыслимую для нормального человека. И бабочку живую поймал. Подал ее Валентине Афанасьевне.
Тогда произошло то именно, чего она и ожидала. На крыло бабочки насыпаны были остатки пыльцы. Насекомое помещено под спектроскопом. Берлоге приказано считать секунды. (Он удивлялся потом, как не лопнуло сердце от этого ожидания.)
И вот, в свинцовой коробке, где помещена была бабочка, что-то с треском вспыхнуло. Прошел еще миллиард секунд — и Валентина Афанасьевна оторвала глаз от окуляра спектроскопа. Лицо ее, глаза — сияли так, как ни у одной девушки даже в величайший миг любовного счастья.
— Восемь линий газового спектра: линия гелия… линии эманации радия… и три линии того элемента… Того…
Она не могла говорить, положила руку на горло:
— Слушайте, как жалко, что вы ничего не понимаете… Ну, да поймите же, что я открыла новый элемент…
······························
— Ах, вы про эти пожары… Да, да, вам нужно для газетной заметки… Ну, пишите… Видимо…
— Видимо, — прошептал Берлога, полетев чернильным карандашом по блок-ноту.