Лелеять у себя дома всяческие пожарные замыслы — это одно. Но совсем другое — увидеть густой щетинистый дым верблюжьего цвета, обильно и медленно ползущий из окна. Все показалось иным в этот миг папе Мебелю. Торговля — не такой уж бездоходной, место — не таким угрюмым, и даже злополучное подсолнечное масло — менее горьким. Что делать? Звать людей, бежать самому, издать павлиний крик?!.. Позвать пожарных?!.. Но они налетят, как коршуны, все затопчут, все зальют водой, а товар — вещь деликатная! Нет, надо посмотреть самому, разбудить Мирона. Может быть, можно потушить домашними средствами. А пороховой склад… Нет, надо будить людей, звать пожарных. А товар… Нет, надо сначала посмотреть самому.
И Самуил Мебель, ежеминутно теряя дыхание и вновь находя его где-то в глубине диафрагмы, ринулся по направлению к лавке. «А Мирон спит!» — мелькало у него в голове во время бега. Добежав до двери, он обрушился на нее всем телом. Дверь безмолвствовала. С непостижимой для его возраста силой, он налег на нее: она крякнула и распахнулась. Лавка была пуста. Успокоительно пахли сельди, пуговицы всех сортов глазели из-под непромытого стекла. Подле банки с мелким сахаром, на кипе оберточной бумаги, густо алело рваное пятно, сгусток черно-красной крови.
— Мирон убит, — подумал старый Самуил, и остатки седых волос зашевелились на его лысине. — Убит Мирон. Он, правда, был неважный сын и плохой коммерсант: мариновал сельди, разбазаривал чернослив и бегал в сумасшедший дом, но все же это был настоящий Мебель. И теперь, боже мой, как я скажу об этом Аннете…
Запах дыма становился все ощутительнее, все страшнее. Самуил Мебель, роняя по дороге голландский сыр в стопку мыла, ворвался в заднюю комнату, где, очевидно, лежал труп, и откуда валил дым. Мирон, совершенно живой, без пиджака, низко склонялся над примусом, над кастрюлей, где что-то всхлипывало и ворчало.
— Мирон, — изнеможенно воскликнул папа Мебель, — сын мой, что это значит? Почему такой дым? Ты жив?
Мирон багрово покраснел, схватился за огонь, обжег пальцы, хотел потушить примус и, очевидно, забыл, как это делается.
— Папаша, — с дрожью в голосе сказал он, — вы не думайте, честное слово, я отдам вам все до одной копейки, чтобы вы не говорили, что я вор. Я не вор, только я влюблен, папаша, как мальчик, как дитя. Делайте со мной, что хотите.
— Что? В чем дело? Смотри, у тебя что-то пригорает. Что это за стряпня в пять часов утра, когда весь город спит? И почему такой дым? Что тут происходит, ты можешь мне, наконец, ответить?
— Могу, отвечаю вам, что это повидло из чернослива, которое я варю для любимой девушки. Сахар у меня подгорел, вот что; оттого и дым. Присядьте, папаша, что вы стоите? Пошел я с ложкой за сахарным песком и всюду там накапал, так вы не обращайте внимания. Я сам все вытру. Главное, не волнуйтесь.
Самуил Мебель посмотрел на стены, на потолок, где обитало семейство пауков, на стол, где в кастрюле жалостно всхлипывало варево, на закопченную медную кастрюлю с длинной деревянной ручкой, — посмотрел на все это отец Сарочки Мебель, старый патриархообразный папа Мебель, многоуважаемый Самуил Мебель, посмотрел на все это, и молвил с горькой, как подсолнечное масло, усмешкой:
— Кончено. Вот я и дошел до ручки!
Вера ИНБЕР
Глава XXI. Павлиньи крики
Дежурный агент ЗУР'а Сусов десятый раз за ночь обошел дом, удостоверился в наличии в кабинете начальника — самого Мишина и Корта, заглянул в сад, и в двадцать пятый раз вступил в разговор с красноармейцами охраны у ворот ЗУР'а.
— Кто ее знает, — промолвил Сусов. — Это как сказать… Если внешность интеллигентная, то всегда подозрительней. Теперь, взять прорезиневшее пальто. В таких польтах многие ходят, но больше — интеллигенты: осень. А разве грузчик или ракло наденет прорезиневшее? Дулички!
— У нас тоже в Скопцкой было, — мечтательно отозвался один из красноармейцев. — Идет барин. Ну, барин, как барин. Довольно уценый из себя. Вдруг — хлобысь об землю, да так и остался. Вот цто было!
— Это ты из какой оперы Фауст? — подозрительно спросил Сусов. — Это мало относится к обмену мнений. Ба-рин! Теперь баринов нету. Ты дискуссируй по существу…
Внезапно и мягко прорезав предутреннюю сумеречь, вдоль улицы закачалась неслышная полоса света, и Сусов судорожно сжал щечки браунинга:
— Вира!!
Красноармейцы встрепенулись, застучали винтовками по тротуару. Ослепительно сияя, прямо к воротам ЗУР'а подкатил санитарный автомобиль. Дверца хлопнулась в сторону, и человек в прорезиненном пальто тяжело полез на Сусова.
— Стой, гражданин! — задохнулся Сусов, наведя браунинг. — Ребята, загибай шоферу салазки, дулички он убежит теперь.
— Что ты, — спятил, товарищ? — сердито ответил в прорезиненном, отталкивая браунинг и показывая значок за отворотом пальто. — Начальник в кабинете?
— Начальник в кабинете, — ответил Сусов. — А только вы, гражданин, под арестом до личного распоряжения. Ребята, вы отвечаете! Я пойду, доложу. Как сказать?
— Скажи — Куковеров.
Мишин вышел очень скоро, взял Куковерова под руку, повел в дом.
— А здорово изнервничалась братва, — тяжело задышал на лестнице Куковеров. — Корт здесь?
— Согласно вашего распоряжения, Корт здесь. А что ребята нервные, так ведь это каждый день — чудеса за чудесами, измотаешься…
— А как с Беренсом?
— Не нашли покуда. Ни того, ни другого.
— Берлога?
— Куда-то пропал с утра. Ходят слухи, будто его видели с делом № 1057 в руках.
Слабый, осенний шестой час утра с трудом вступал в борьбу с единственной лампочкой над Мишиным столом; у стола высился безмолвный Корт.
— Фффу, — грузно опустился Куковеров в кожаное кресло. — Ослаб. Ну, вот что, товарищи. — Куковеров открыл портфель. — Вы оба хорошо знаете, кто я такой. За последнее время я вас тоже узнал. Опасность велика. Главные враги до сих пор неуловимы. Новых сюрпризов можно ожидать с минуты на минуту. Дальше — в прятки играть нечего. Будем действовать сообща, не распыляя сил. Собираться будем по ночам, каждый раз — в новом месте. Что вы скажете, товарищи?
— Что ж, это можно, — буркнул Мишин.
— Товарищ Мишин, какая-то в драповом там заявилась, — сообщил Сусов, просунув бритую голову в дверь.
— А чего ей?
— Говорит — вызванная. Прилично одета, высокого росту, в руках ничего подозрительного не содержится, лицо чистое, в глаза глядит прямо, держится спокойно, под пальтом белый халат.
— Фамилия?
— Фамилии не говорит. Разрешите обыскать? Интеллигентная внешность.
— Тьфу ты, чорт! — крикнул Куковеров. — Какая там, к шуту, в драповом! Это, наверно, Озерова, ученая, химик Озерова. Я ее вызвал. Мишин, ее нужно сюда. С ума вы сошли — обыскивать, товарищ агент?!
— Вызови сюда, — скомандовал Мишин.
— Я с ума не сошел, — проворчал Сусов. — Кто ее там знает, из какой она оперы Фауст… А, может, у ней бабачек полно под подолом?
— Да ты спроси: по чьему вызову, и ежели скажет: по Куковерову — тогда и зови, — нетерпеливо перебил Мишин.
В кабинет вошла Озерова.
— Пожалуйте, Валентина Афанасьевна, — с трудом приподнялся навстречу Куковеров. — Я знаю про вас от Берлоги. Вы меня извините, что так рано и… в такое место. Мы принуждены собираться по ночам. В последнее время, знаете, мы так окружены опасностями…
— Я по утрам работаю, — перебила Озерова. — В чем дело?
— Я вас и как эксперта просил явиться, и как переводчицу. Чем меньше народу — тем лучше. Сможете вы точно перевести вот это место?