— Бутылку водки, — повелел он, сразу же по приезде забежав в дежурный магазин на углу собственного дома. — Бутылку водки, минералку, пачку сигарет, зажигалку и…
— И что еще? — Продавщица, совершенно чумная от бессонной ночи, таращила на него покрасневшие глаза.
— И еще апельсин, — вдруг сказал Масютин, хотя никогда не закусывал водку апельсинами.
Апельсины любила Светка. Любила вдыхать их пьяняще тропический аромат. Любила растирать между ладоней горьковатую цедру. Любила есть их. Сначала сосредоточенно обдирала пористую кожуру и складывала ее в сторонке. Потом делила апельсин на дольки, нарочно вонзаясь длинными ногтями в мякоть, а потом, уливаясь сладким соком, осторожно откусывала от каждой дольки по крохотному кусочку. Она могла полчаса есть один апельсин, а то и дольше. Ела и не могла насладиться.
Он всегда покупал ей апельсины, всегда. Сегодня вот зачем-то себе купил, хотя и знал, что не притронется к нему. Просто не сможет проглотить, когда Светка…
Масютин медленно шел по своему двору, с тоской разглядывая окна их дома, казавшиеся в молочном утреннем свете мертвыми глазницами. Свет еще нигде не горел, все досматривали последние сны, с сонной небрежностью развалившись на подушках.
Жанка тоже, наверное, спит. Спит и даже во сне ждет его возвращения. И пацаны тоже ждут. А он ведь никуда с ними не пойдет сегодня, потому что идти не в состоянии. Идти, улыбаться, отчаянно фальшивя, классным руководителям и по-отечески строго грозить младшему, когда он особо расшалится. Он не сможет, точно. А вдруг кто-то из знакомых, коллег вздумает подойти и про ночной пожар спросить, что тогда?! Он не в силах будет сыграть равнодушие. Он не сумеет быть недоступным для Жанкиного пристального прозрения. Она моментально догадается, что что-то не так.
Пройдя мимо своего подъезда, он дошел до угла дома и повернул по тропинке налево. Миновал детские качели с лестницей. Черт возьми, еще пару лет назад подсаживал на эту лестницу Витька, смеялся с ним наперегонки и думал, что это и есть счастье, а теперь…
Он прошел мимо всего, и мимо воспоминаний о своей семье тоже. Дальше стройными рядами шли металлические гаражи. Возле них Масютин и притулился со своей бутылкой водки, минералкой, сигаретами и апельсином, который никто и ничто, наверное, не заставит его съесть.
Присев на корточки и прильнув дорогим модным пиджаком к шершавому ржавому железу чьей-то «ракушки», Женька в два приема ополовинил бутылку, хлебнул для порядка минеральной воды, хотя совсем даже и не почувствовал привычной горькой крепости, и жадно затянулся.
Сейчас… Сейчас вялый туман окутает его воспалившийся от непереносимого горя мозг, и ему, может быть, станет полегче. Перестанет мелькать перед глазами улыбающееся личико Светки на фоне обгорелых останков того, что когда-то ею было. Перестанет трястись нутро от чудовищной боли, и корчить его, может быть, тоже перестанет. Корчит же, еще как корчит! Как вспомнит…
Масютин снова приложился к горлышку бутылки, громко глотнул пару раз, облил рубашку, черт бы с ней, и снова закурил.
Вот что за дерьмо эта жизнь, а?! Почему если везет, то во всем и сразу. А уж если начинает трясти, то все — пипец — трясет по всем направлениям.
Светка умерла. Умерла страшно, забыв сказать ему самое главное — любила ли она его. Всегда была мила, чистосердечна, искренна, открыта, ласкала его так, что он стонал в полный голос, не стесняясь соседей сверху и снизу на их съемной квартирке.
Умерла, забыв рассказать до конца всю историю своей нелепой крохотной жизни в неполных двадцать лет. Он знал, что она воспитывалась в детском доме. Знал, что существовала какая-то тайна ее рождения или похищения, так ведь и не уточнил, не до того было. Еще знал, что имя и фамилию ей дали там же — в детском доме. Нарекли Светланой Светиной, потому как на вопрос: «Чья ты?» она все время твердила, что она — своя.
Ничего он о ней толком не знал, жеребец чертов. Любил, брал, когда хотел, лелеял, а вот узнать толком не успел. А она ведь однажды как-то обмолвилась…
Масютин даже с корточек встал, вспомнив тот вечер месячной давности.
Был конец апреля, на улице было пасмурно. Она приехала раньше его и к хилому отоплению добавила мощную струю теплого воздуха от дорогого обогревателя. Потом приготовила что-то. Расстелила постель. Сняла брюки и ждала его, сев по-турецки в центре кровати.
Масютин был тогда страшно благодарен за ее терпеливое ожидание, за нехитрый ужин, тепло, которым она наполнила квартиру к его прибытию. Он сильно замерз тогда, проторчав на выезде под дождем полтора часа.
Потом еще повздорил с Жанкой по телефону, которой не терпелось примерить на него новый блейзер. Ну не дура! У его ног труп стынет, группа вся выездная пересобачилась от усталости, холода, дождя и желания поскорее смыться по домам, а она со своим блейзером…
Поднимался по лестнице на съемную квартиру страшно усталый, злой, небритый и слегка попахивающий по?том. Последнее его особенно раздражало, но на исправление не было просто времени. Он вошел, швырнул прямо на кровать пакет с апельсинами и принялся разуваться.
Потом Светка заставила его вымыть руки и навалила целую гору мелко наломанных спагетти.
— Ешь, Женечка! Это вкусно, с маслом и сахаром!
Он ел, и ему нравилось. Правда нравилось. И спагетти эти, которые она зачем-то наломала, залив растительным маслом и посыпав сахаром. И тишина, и тепло, и то, что она лопала апельсины, вся, как ребенок, перепачкавшись соком.
А потом Светка шутила, смеялась, бросалась в него шкурками от апельсина и все твердила, что скоро станет богатой, потому что она наследница. Он смеялся вместе с ней и совершенно не слушал. Все спешил, все торопился поскорее стащить с нее ее немудреный свитерок и заштопанные на пальцах капроновые колготки.
А послушать надо было. Что за наследство? Откуда богатство? Не оттуда ли ноги произрастают у сегодняшней трагедии?..
Масютин поднял полупустую бутылку на уровень глаз и легонько ею поболтал. Водки осталось грамм сто пятьдесят не больше, а он трезв как стекло. Ни спиртное, ни курево, ничего не спасает. Тут еще апельсин все глаза промозолил, и зачем брал?!
Он допил все до последней капли и отшвырнул бутылку в сторону. Потом шагнул вперед и неожиданно качнулся. Надо же! Он, кажется, надрался до чертей, сам того не заметив. Странный только хмель какой-то, не такой, как обычно. Ноги не слушаются, а голова ясная. Правильнее, все помнит, а хотелось забвения. Да, и еще со зрением не все так ладно, как ожидалось. Коли видеть, так видеть все, а не видеть, так ничего. Почему же тогда, черти бы всех задрали на свете, картинка двора, дом, хилая аллейка тополей вдоль покоцанной машинами тротуарной дорожки — все это размазалось грязным пасмурным пятном? А вот апельсин видится четко. Масютин мог поклясться, что видит сквозь толстую пористую шкурку, сколько там внутри ароматных долек. И даже видит, как вонзаются в сочную пахучую мякоть тонкие нежные пальчики…
Чертовщина, скажете? Может, и так, только боль от его видений была жуткая. Такая, что задирай голову в небо и вой волком.
— Здорово, Женек. Чего это ты с утра пораньше?
Масютин долго пытался сфокусировать взгляд на мужике, который его окликнул. Вот еще некстати вывалился. Откуда в такое время?
— На рыбалку я, — пояснил мужик, хотя Масютин, кажется, его и не спрашивал. — А ты чего это, спрашиваю?
— С-служба такая… — сильно шепелявя, произнес Женька и, едва держась на ногах, двинулся к своему подъезду.
А там его, как всегда, ждала жена, которой вдруг именно сегодня, именно после такой страшной для него ночи, вдруг приспичило непременно узнать: а любил ли он ее когда-нибудь…
Глава 6
Потолок над Женькиной головой не разверзся, не рухнул на него. И грудная клетка не разорвалась, хотя бурлило там внутри с вулканической мощностью. Даже голова, кажется, обрела хоть какую-то способность соображать. Перестала ныть и задаваться одним-единственным вопросом: «Почему все это с ним случилось?..»