Страх за сына, боязнь, что с его Андрюшей может что-нибудь приключиться, появился в нем во время войны. Его былые выходы на шлюпке с маленьким Андрейкой в бушующее море теперь ему казались безрассудством. Он отпускал его одного лазать по шатким скалам, Андрейка один уходил в барханы, где его могла ужалить ядовитая змея или где он запросто мог заблудиться!.. Слава богу, тогда все обошлось благополучно. Теперь-то он уже мужчина, ученый человек. А такие не пропадают… Только бы поскорее вернулся…
…И снова, сутулясь, поднимается старый Илья на галерею маяка, прикладывает к воспаленному глазу подзорную трубу. Он смотрит на знакомый мысок. Ждет.
А внизу глухо колотится о клейкие размокшие камни море…
Саратов.
БИЕНИЕ ТВОЕГО СЕРДЦА
Седой пепел падал и падал на воду, на прибрежные скалы, изрезанные промоинами. Вечерняя мгла уже опустилась на Северную бухту, но от мутно-багрового зарева, поднявшегося над Севастополем, было светло. Обгорелые фермы, скрюченные прутья и спутанные телеграфные провода — все это создавало непривычную для глаза картину. Было в ней нечто беспокойное, тревожное. И только море, в этот час белое, как молоко, мерно плескалось там, внизу, нашептывало что-то о солнечных странах, о вечной тишине и покое…
Но тишины не было. Вот уже двадцатый день над городом рвались снаряды, самолеты, непрерывно пикируя, сбрасывали свой смертоносный груз на наши передовые позиции. Говорили, что противник ввел в бой свежие силы и будто бы ему удалось выйти к Инкерману и Сапун-горе.
Пять матросов лежали на еще не остывших от дневного зноя камнях и вглядывались в колеблющийся красноватый сумрак. Самому старшему из них, Александру Чекаренко, совсем недавно исполнилось двадцать два. Темная прядь коротко подстриженных кудрей выбилась из-под бескозырки, у рта легла горькая, но упрямая складка. И как-то непривычно было видеть его, всегда веселого, даже иногда озорного, по-мальчишески чуть легкомысленного, озабоченным, словно постаревшим на несколько лет.
Те остальные четверо хорошо знают, что Чекаренко вовсе никакой не командир, а такой же матрос, как они; одно звание — матрос, а на самом деле — кладовщик в минном окладе. Одним словом, негероическая специальность. Но что-то есть во взгляде его больших серых глаз, что-то властное, требовательное, что заставляет подчиняться ему беспрекословно. И весь он, могучий, широкоплечий, точно вылитый из одного куска крепкого металла, кажется рожденным для моря, и только для моря. Есть в нем что-то от легендарного матроса Железняка.
Но, может быть, все это лишь кажется Алеше Синягину. Юнга Алеша Синягин часто мечтал о подвигах, но сейчас ему немного страшно. Если бы самолеты не завывали так!.. И чтобы заглушить этот страх, он заговаривает с Чекаренко. Чекаренко сильный, спокойный. С ним чувствуешь себя как-то уверенней. Рядом с ним вовсе не думаешь о смерти, хотя вокруг рвутся снаряды.
— Товарищ матрос, товарищ, матрос! — шепчет Алеша. — Как вы думаете, прорвутся они сюда? Слышал, у наших все снаряды вышли…
Чекаренко пытливо вглядывается в лицо юнги. Круглое личико, трогательно-нежная шея, и в глубине темных зрачков не то испуг, не то любопытство. У Александра дрогнули в улыбке губы, глаза потеплели. Но ответил он серьезно, даже чуть грустно:
— Все может быть, Алеша. Все может быть… Во всяком случае, будем стоять до последнего… Такой приказ. — И чтобы как-то подбодрить мальчика, заглушить в нем неприятное чувство страха, добавил: — Из таких, как ты, Алеша, вырастают настоящие люди, герои. Читал «Повесть о суровом друге»? Будь, как тот Васька: ничего не бойся. В тебя стреляют — а ты иди! Тебе больно — а ты не плачь!.. Мы с тобой еще к нам на Украину поедем… А там яблоки в кулак величиной… и вишни.
— Дядя Саша, дядя Саша, — снова шепчет Алеша. — А разве вы в моряках не останетесь после войны?
Чекаренко рассмеялся, потом нахмурил брови:
— Какой же я дядя? На семь лет старше тебя. А в моряках останусь или нет — еще неизвестно. Люблю я море, а вообще-то мечтаю стать взрывником. Знаешь, что это такое?