Прошло немало времени с тех пор, как в моей комнатке поселился китайский мальчик Жунь. Мы очень привязались друг к другу и по-настоящему были счастливы. Иногда мы наведывались на маяк к мичману Барвину, шли в Чэньцзяцунь к землякам Жуня. В селе произошли большие изменения: открылась школа, появился трактор. Люди больше не носили одежд из мешковины. Даже девяностолетний Чжао говорил с гордостью: «Мы теперь колхозники».
И какой радостью зажигались глаза Жуня, когда он разговаривал со своими односельчанами!
— Большие дела у нас тут происходят, — говорил он мне. — Рыболовецкую бригаду организовали. Эх, выйти бы в море с сетями!
— Мы будем военными моряками, как наш отец, — поправлял я. — Вот поедем в Москву… а Москва самый красивый город на свете! А потом…
Особенно привязался Жунь к маме. Он просто жить без нее не мог и в свободную минуту норовил удрать в госпиталь. Иногда мне думалось, что она относится к брату даже сердечнее, чем ко мне. Отец очень часто задумчиво смотрел на нас и тихо говорил:
— Что-то из вас получится, когда вы возмужаете?
Он вкладывал свой смысл в эти слова, но нам непонятны были его заботы. Мы-то наверное знали, что будем моряками, а остальное нас не интересовало. Мы не подозревали, что день нашей разлуки близок.
Оба повзрослели, вытянулись, играли в теннис и одевались несколько даже франтовато. Жунь всегда был весел, приветлив и тоже мечтал о морской службе и о поездке в Москву.
— Хотя бы одним глазком взглянуть на этот город, а потом уж можно навсегда уйти в море, — говорил он. — Я сплю и вижу на себе бескозырку…
Очень хорошо было по вечерам. Все усаживались за большой стол, неторопливо пили душистый китайский чай. Мать что-нибудь вышивала, а отец начинал рассказывать. У него был неистощимый запас всяких историй. Служил он в холодных северных морях и на юге, прошел через всю войну.
— Морские пограничники — это, друзья, самые выносливые и закаленные люди, — произносил он, прищуриваясь. — Скажем, на сигнальной мачте предупреждение: «Выход в море воспрещен — ожидается шторм!» Суденышки жмутся к пирсу, а пограничный катерок ноль внимания на такое предупреждение: у него — служба, и он, рискуя, уходит в море. Так вот, служил на нашем корабле этакий невзрачный на вид матросик…
И начиналось повествование о необыкновенных подвигах этого матросика, о всяких хитростях нарушителей морской границы, о кровавых схватках с врагом. Фантазия уносила нас далеко-далеко от Порт-Артура, от нашего маленького домика; открывался совсем неведомый мир сильных мужественных людей.
…Тот день, о котором я хочу рассказать, выдался на редкость светлым. Пришел отец и сказал, что мы уезжаем на родину. Да, все так просто вышло. От радости я даже подпрыгнул, закружился по комнате, повалил Жуня на диван:
— Едем, едем! В Москву едем… Вот увидишь, какой это город.
Но Жунь слушал меня угрюмо. Мать и отец почему-то тоже в последние дни ходили невесёлые. Вскоре я узнал причину. Мне удалось совершенно случайно подслушать разговор родителей с Жунем.
Они сидели за столом в гостиной. Я видел только склоненную голову брата, его спутавшиеся иссиня-черные волосы.
— Ты думал три дня, Жунь, — сказал отец. — Ты уже взрослый и вправе решать такие дела. Теперь мы с мамой ждем ответа…
Последовала очень долгая пауза. Потом Жунь глухим голосом произнес:
— Я очень люблю вас всех, и мне сейчас тяжело… Я много-много думал… И вот так решил: я останусь здесь… Ведь здесь моя родина. Я не могу уехать отсюда…
Ответ Жуня поразил меня. Я не стал больше слушать, кинулся на кровать и зарылся лицом в подушку. Я не мог понять, почему же, почему он отказался ехать с нами? Тысячи упреков готовы были сорваться с моих губ, но я ничего не сказал Жуню. Все последние дни мама втихомолку плакала, а Жунь, с потемневшим лицом, совершенно больной и разбитый, помогал нам укладывать чемоданы.