В остальном он ничем не отличался, словно и до войны тяготел к неживым, но тогда у него была как бы мания — он всё починял, а если не ломалось, то разбирал и собирал. Таких называли рукастыми, и в самом деле они всё умели. Теперь же у него было не допроситься, чтобы он поправил забор в палисаднике или починил водопровод. «Зачем, — говорил он с беспомощной улыбкой, — ведь и так хорошо».
Вера скоро поняла, что так действительно было хорошо, по крайней мере для него: пошатнувшийся забор был ближе к своему идеальному, совершенному состоянию, и водопровода ведь, в конце концов, тоже не будет, то есть воду не надо будет никуда проводить — она будет везде. И Вера смирилась или научилась кое-что делать сама. Да, а друг мужа прожил у них какое-то время в кухне на раскладушке, и Вера вдруг его попросила: «Ну расскажи хоть ты про войну». Он посмотрел на неё с неожиданным интересом. «Про что именно?» — спросил он. «Ну, как там…» — «Да едят всё время, — ответил он. — Всё время едят. Сидишь иногда, смотришь — нормальный человек, но всё время что-то глодает». Вот тут Вере стало не по себе, но потом она подумала: между боями что же ещё делать?
Война представлялась ей местом вроде военной карты, где всё защитного цвета: натянуты маскировочные сетки, вырыты в траве окопы, в них люди, они едят. Потом — бах, бах, и никто ничего не помнит.
Про подвиги она понимала сразу, что никаких подвигов нет, что слово это — она уже немного понимала корни слов, расположенные тоже в земле, — происходит от «подвигнуться», это случается, когда подвигается от взрывов земля и выходят мёртвые. Но в суматохе боя они иногда меняются местами, тогда закапывают живых и ставят над ними красный крест. Служба красного креста, понимала Вера, была на самом деле похоронная.
Вслух всего этого говорить было нельзя, вслух говорили, что война — святое дело, но Вера уже знала от мужа, хотя он почти ничего не проговаривал вслух, что это дело обмена живых на мёртвых и их круговорота в природе. На земле было ограниченное количество людей, больше бы она не прокормила, и люди эти то уходили под землю, то выходили обратно и смешивались. Этим, кстати, объяснялось то, что одни люди похожи на других, и лженаука генетика была ни при чём. Они были не похожи на других, а те же самые. Муж с покойным другом обменивались открытками ко всем праздникам, и открытки тоже были те же самые, с зайцами. Они пересылали их друг другу, и таким образом на почте тоже создавался круговорот.
Шли годы, Серёжа действительно стал начальником, завёлся один телевизор, потом другой телевизор, потом ещё несколько приборов, назначения которых никто не понимал, но жизнь от них становилась ощутимо легче, — а Вера не только не могла умереть, но и почти не старела. Прошло сорок лет, а она не умирала и начала уже уставать, но потом поняла, что Степан уже умер за неё, об этом все время говорили по телевизору. Он погиб за неё, то есть вместо, и она теперь не могла умереть, ей приходилось всё это продолжать.
Вдобавок мёртвые уже составляли большинство, причём так было с самого начала, но тогда их хотя бы не было видно. Мёртвых называли молчаливым большинством, потому что они и правда всё больше молчали, а больше всего им хотелось, чтобы всё оставалось как есть.
Теперь уже почти никто не чинил заборов, а водопровод работал только три дня в неделю. Мёртвые вообще не хотели ничего менять. Иногда им только хотелось на войну, потому что это был их шанс во время очередного подвига немного отлежаться в земле, а за себя призвать кого-нибудь из отлежавшихся. Но муж Веры так любил Серёженьку, что на войну больше не ходил. Он по-прежнему много ел, подолгу грелся на солнце, гулял при луне, только этим делом они уже больше не занимались, потому что пора и честь знать. Степан ходил по воскресеньям гулять на кладбище и ухаживал там за двумя могилами соседей, у которых не было родственников, и могилы зарастали. Один сосед был плотник Платонов, другой — столяр Мамлеев. Степан говорил, что они были хорошие, что-то понимали, но им казалось, что всё страшно, а на самом деле, говорил он, всё обыкновенно. И делал при этом обычный свой жест, клонясь всем телом на одну сторону, но объяснить подробнее не умел, а Вере было не очень интересно.
Город зарастал, но это было ничего.
Ничего было густое, ровное, зелёное, примерно как то поле битвы на карте защитного цвета, как Вера всегда его представляла.
Иногда во дворах уже начинали расти грибы: где-то они проламывали асфальт, а где-то и асфальта уже не было. Степан чувствовал к грибам особого рода близость: находил он их безошибочно, словно чуял, говорил ласково, что гриб — тот же мертвец, вон он как из-под земли лезет, и вырезал из журнала «Наука и жизнь» статью, где говорилось об особой пользе гриба, о том, что у него есть сознание и даже память. Гриб помнил время, когда ничего ещё не было, одни грибы. Вера их солила, мариновала, но они не убывали. Зимой муж находил зимние грибы: они были такие же, но белые. Белый гриб считался царём грибов и помнил, вероятно, больше других. Иногда непонятно было, смеяться или плакать. Но это давно уже было непонятно.