— Чего ж мне его выказывать-то? — продолжала греметь ложками Варвара. — Выказывай не выказывай, а никто мне из тех кобелей не люб…
— Это что же ты разборчивая какая, — продолжал Четка. — Этак и провековуешь одна. Не успеешь и оглянуться, как молодость прошла. Старую-то тебя кто возьмет?
— Кому надо, тот и возьмет.
— Не знаешь ты женского обычаю, Варвара, вот и говоришь.
— А ты мужской обычай знаешь? — повернулась к нему она, подперев бока руками. — Ты про что глаголешь, аль муха тебя какая укусила с утра?
— Мухи, Варвара, с осени перевелись, а мужской обычай отколь мне знать? Я — поп, не по сану мне гоняться за бабьими подолами.
— Поп, поп, — проворчала Варвара, — так почто речи непотребные завел? Почто меня смущаешь?
— Да разве я хотел тебя смутить? — сказал Четка. — Я ведь к слову…
— А слов таких не было.
Четка поморщился и покачал головой.
— Леший вас, баб, разберет. Николи не знаешь, чего вам надо.
— Ты и не разбирайся. Куды нос свой в чужие дела суешь?
— Да с каких пор твои дела-то мне чужими стали? — удивился Четка.
Варвара подошла к печи, вынула ухватом с огня глиняный горшок, поставила на стол, стала ложкой выгребать из него в общую мису хлёбово.
— Чем языком-то молотить, ступай, похлебай чего, — ворчливо пригласила она Четку.
Ели молча, хлёбово подносили бережно, подставляя под ложки ломтики ржаного хлеба. Четка жмурился от удовольствия и громко причмокивал. Варвара ела спокойно, не спеша, смотрела на стену поверх Четкиной головы. Насытившись, отложила ложку, неторопливо вытерла убрусцем губы.
Четка выскреб из миски остатки хлебова, срыгнул и блаженно откинулся на лавке.
Сложив крест-накрест полные руки на столешнице, Варвара сказала:
— Нынче мне недосуг с тобой толковать — гостей полон двор, работы и до вечера не избыть.
— Всем великое беспокойство, — кивнул Четка, — одному мне праздник.
— Чо это?
— А княжичей мне ныне для науки не дают. С утра в баньке парят, наряжают, как на выданье. Княгиня-то вовсе с ног сбилась.
— Чего ж ей не сидится?
— Да ты что? — удивился Четка. — Аль ничего не слышала?
— Отколь мне слышать, ежели с утра до вечера у печи?
— Новгородцы прибыли…
— Про то ведаю.
— Владыко Мартирий в пути у них преставился…
— И об этом сказано было.
— Святослава отдают в Новгород князем…
— Да ну?! Слабенькой он, куды ж ему княжить-то?
— Вот и княгиня тревожится. Оттого с утра и на ногах. Последние-то деньки хочется побыть рядом с княжичем. Изревелась вся. А князь сердится…
— Какой матери свое дите не дорого?
— Про то и я говорю. Да у них обычай свой… Вот и едет в Новгород, хотя и малец. Константин дюже сердится…
— Чего ж ему сердиться-то, — не поняла попа Варвара. — Он при матери остался.
— То-то и оно, что остался, — сказал Четка. — Вроде бы и хорошо, а вроде бы и обида — почто не ему дали новгородский стол. Он батюшке-то своему так при мне и сказал: «Почто, говорит, батюшка, меньшого сажаете в Новгороде, почто не меня?»
— А князь?
— У князя, должно, свои задумки. Покачал так головой да и отвечает: «Не спеши, Константин, придет и твой черед». Княгиня хоть и тому порадовалась, что не Юрия, любимца ее, послал княжить Всеволод.
— А все равно сердце-то материнское в тревоге.
— Знамо…
Когда Четка вышел от Варвары, на улице шел крупными хлопьями снег. Ветер стих, потеплело. В детинце, а особенно поближе к княжескому крыльцу, людей было видимо-невидимо. У коновязи места не хватало для лошадей. Всюду возки, сани, у конюшен сложены вдоль стен седла. Туда и сюда, тесня народ, сновали гонцы, взбегали на крыльцо, спускались вниз. Все куда-то торопились, толкали друг друга, сновали, покрикивали, считая, что их дело важнее иного всякого.
За воротами детинца людей было не меньше. Но люд здесь выглядел поскромней: ни ярких кожухов, ни сафьяновых сапог, ни коней под дорогой сбруей, ни собольих высоких шапок — простые шубейки, лапти да чоботы, худые лошаденки, простые суконные шапочки и заячьи треухи.
Народ жаждал увидеть послов из Новгорода и ждал угощенья. Но Всеволод, не урядившись с новгородцами до конца, не спешил выставлять меды и брагу.
В воротах Четка столкнулся со Словишей. От него и узнал он, отчего случилась задержка.
Именитые новгородские мужи, совсем уж было сговорившись, заспорили со Всеволодом, который поставил им не только своего князя, но и своего владыку Митрофана.
Отродясь такого не бывало, чтобы князь, да еще не свой, ставил в Новгород духовного пастыря. Владыку избирали всем миром и тянули жребий, а после отправляли к митрополиту на поставление.