Боярин проворно поднялся из-за стола и поклонился князьям:
— Все так и есть, как владыкой сказано. Для меня сие — великая радость.
Лука благословил дорогих гостей, проводил до двери, что делал не часто, и тем оказал им еще раз немалую честь.
За Волхов князья с Полюдом перебрались уже в полной темноте.
3
На дворе у Полюда по утрам — шум и гвалт. В распахнутые, железными полосами обитые ворота въезжали заляпанные грязью возы с добром из боярских ближних и дальних деревень. Расторопные юркие мужики в драных штанах и латаных рубахах споро переносили в кладовые мешки и кадушки, осклабясь, увертывались от плети краснорожего городского служки с маленькими, утопленными в щеки глазками. Служку звали Порфирием, был он из пришлых с юга и слыл на усадьбе Полюда верным псом... Молодым князьям Порфирий говаривал:
— Кто меня изручь кормит, тому из рук гляжу. В день страшный вся милостыня, тобою сотворенная, соберется в чашу твою.
Два добрых коня у князей: у Всеволода — белый, в желтых яблоках, у Михалки — каурый. Выезжая по утрам на прогулку, в который раз уж князья примечали: живут новгородцы прочно, избы новые, крытые не щепой, а досками, церкви нарядные, всему свету на удивление (есть чем похвалиться!), но за деловитостью и праздничным многоцветьем, которое наперед всего пленит пришлого человека, нет-нет да и промелькнет настороженный взгляд, проникнут холодом в душу высверкнувшие из толпы усмешливые, а то и злые глаза. То, что Полюд говорил, что Лука сказывал, — всё верно: возвысился над северной
Русью древний город на Волхове, но вот что высказывал Михалка Всеволоду, брату своему:
— Жиреют бояре, мнихи тоже не знают забот, купцы набивают сумы, а про то не мыслят, что едва обороняется юг от половецкой напасти, умывается русской кровушкой. Придет время — окровавится восход и над Ильменем, и волей своей новгородцы не похвалятся: порубят ее кривые мечи, пеплом развеют древнюю лепоту... Отсель далеко смердит: Андрей тож натерпелся от бояр, от них вся смута расползлась по Руси. Жить хотят сладко и без хлопот.
Не ведомо, однако ж, было ни Михалке, ни Всеволоду, что в ту же пору, стоя на крыльце Владычной палаты, Лука говорил Полюду:
— Вся беда у нас от князей приключилася: не живется им в холе и достатке, а ведь в вотчинах у них всего хоть отбавляй. Да нет же, свое-то под боком, никуды не денется, а пялят глаза на чужое. Узду бы на них боярскую — небось присмирели бы, небось поостереглись. В нашем-то Новгороде какой ни князь, а шибко не разгуляешься!..
— То верно, владыко, — вторил ему Полюд, — но узды такой еще не изготовили, чтобы каждому в пору пришлась. Покуда и умишком своим худым, и хитростью пробавляемся, а то и в ножки поклонимся — про то ты и сам ведаешь.
— Ведаю, — сдвигал на переносье брови Лука. — И то ведаю: новгородская вольница и Андрею суздальскому и Ростиславу киевскому все равно что кость поперек горла. Им только послаби — мигом очистят наши скотницы. А мы, как пчелки, — резану к резане гривну к гривне — и так-то всю жизнь: что дед, что прадед.. Ох-ох. И молодые князья, как смекнул я, тож в ту сторону глядят. Польги нам от них не сыщется никакой.
А Порфирий тем временем принимал на боярской усадьбе гостя. Не знатный был гость, а такой, без которого мужики на вече все равно что стадо без быка: коровы мычат, да не телятся.
У боярина — свои людишки во всех новгородских концах. Оттого ему и послабленье от Боярского совета, оттого и не засадили еще в поруб, а надо бы.
В конуре у Порфирия под красным крыльцом — дубовые лавки вдоль стен, в углу, на иконах, святые угодники десятками глаз пялятся на гостя сквозь желтые огоньки лампад.
Неторопливы речи Порфирия, губы служки растянуты в ласковой и страшной улыбке:
— Не туды поворотился, Кухта. Тебе наказ от боярина был: сбивать людишек против Святослава. А ты как рассудил? Боярские денежки-де далеко, когда еще возьмешь, а на дорогах купчишек что гусей на лугу — один другого жирней да податливее... Не все тебе ножичком-засапожником играть — индо все и по-другому обернется: как бы тогда тебе не умыться кровавыми слезами, Кухта. Полюд правду любит. За верность щедро одаряет казной, за ложь — карает. Где твоя черная осиночка, Кухта,— плачет не наплачется, зовет не назовется?.. Аль позабыл уговор? Аль память медами отшибло?
— He позабыл я наш уговор, — уставившись глазами в землю, неохотно отвечал Кухта, — людишки мои свое крикнут. Вече-то, чай, не впервой на нашу сторону поворачивать. А про купчишек сказывают тебе, Порфирий, зря — не мое енто дело...
— Перечить не моги! — подвскочив на лавке, будто рассерженный петух, сорвавшимся голосом прикрикнул Порфирий. — Днесь прибег в Боярский совет кончанский староста от суконщиков: взломали-де амбары, недосчитаемся лучшего сукна, а к воскресенью должны прибыть гости от немцев, по уговору менять сукно на мечи. Куды дел краденое, сказывай?
Кухта молчал. Порфирий загнул палец:
— Нынче Перенег, златокузнец, едва ума не лишился, да и есть с чего: пришли ночью зверообразные люди, взломали лари, над дочерью надругались, самого Перенега били палками по животу, пытали, где прячет золото и каменья...
У Кухты потная капля повисла на кончике носа. Порфирий гневно постучал сухим костистым кулаком по столу:
— Кару на твою голову, тать! И кабы не снадобился ты ныне боярину Полюду, велел бы тебя вязать, да с каменьями в мешок, да на дно Ильмень-озера. Туды тебе и дорога. Но, видать, родила тебя счастливая мамка, коль сидишь ты в боярском тереме...
Совсем уже извелся Кухта, тесный зипун прилип к влажной спине — не отдерешь, ноги отяжелели от страха: а что, как кликнет Порфирий своих людей да велит бить Кухту за все его грехи неисчислимые?.. Случалось такое на усадьбе Полюда, ходили о том страшные слухи по Новгороду. Сказывали и про то, как выжигал боярин своим холопам глаза, вырезал языки, а после топил замученных в озере — не зря проговорился Порфирий про мешок с каменьями: небось он-то и вершил расправу.
— Ты уж меня прости, Порфирий, батюшка, — заговорил Кухта онемевшим языком, — вели не казнить, а миловать. И про что сказывал ты, про то мне ведомо, но не всё моих рук дело. Кончанский староста — то моя работа, а Перенега в глаза не видывал, зря коришь. Что же до боярина, кормильца нашего, то все, что повелит, тем же мигом исполню...
— Ишь, какой покорливый стал, — смягчился Порфирий. — Аль испужался?
— Боярский суд короток...
— И то.
Совсем помягчал Порфирий, велел даже медов принести, стал угощать Кухту, а между чарами говорил, как надобно ходить по дворам и тайно склонять новгородцев против Святослава.
— Владыко про то проведает, еще хуже не сносить мне головы, — осторожничал Кухта.
— Перед владыкой не ты в ответе, — довольно попугав, успокаивал его Порфирий.
Дело было сделана
А Святослав тем часом, вернувшись с охоты, беседовал в терему со своими людьми. Знал он уж о возвращении с чужбины Андреевых братов и послал своего меченошу на Полюдов двор кликнуть их к себе в гости на Городище, но не успел меченоша и порога переступить, как попятился от двери и в сени вступили сами князья.
Встал Святослав со стольца, облобызал истово Михалку и Всеволода и просил князей сообща разделить трапезу.
Меды и брага лились рекой, гости хмелели, но приметили молодые князья, что сам Святослав почти не пил и средь общего веселья нет-нет да и бросал в их сторону встревоженные взгляды.
Когда все ушли и слуги, неслышно скользя между столами, быстро убрали остатки яств, князь угрюмо сказал:
— Про то не ведаю, о чем вели с вами беседу владыко с Полюдом, но хочу вам сказать, чтобы не верили вы ни единому их слову. Не други они вам, а враги заклятые и для того только сманили в Новгород и принимали со всею честью, чтобы усыпить Андрея...
— Не верим и мы Полюду, — ответил Святославу Михалка, — и не для того возвратились мы на Русь, чтобы гневить своего брата.