— Вот оно, письмо, — суровым голосом сказал Долганов, протягивая онемевшему, оглушенному Николке сложенный вчетверо двойной тетрадный лист.
— Да, парень, вот такое, значит, дело, значит, вот так вот, нету теперь нашего Хабарова, — скорбно подтвердил Фока Степанович.
Николка выхватил у бригадира письмо и, уйдя от палатки подальше, дрожащими руками развернул измятые, истертые на углах тетрадные листы.
«Николка! Дружище. Вот пишу тебе… Я, кажется, отходился по белому свету — не довезут меня ребята до больницы, не довезут, да и не поможет она — кровью плюю, это кровь изнутри… Умирать не страшно, я не боюсь, но мне обидно, дружище. Вот очнулся, вспомнил: нет у меня, оказывается, близких людей на этом свете, нет ни отца, ни матери, ни верного друга — один я, совсем один, некому будет вспомнить меня, пожалеть обо мне. Но вот подумал я о тебе, Николка, ты один у меня стоишь сейчас перед глазами — и вроде полегче стало на душе, и боль отпустила. Николка, дружище! Мне, лежащему там, в земле, все это будет безразлично, но вот сейчас, еще живущему, еще живому, — горько и обидно. Мне было бы легче уходить туда, в холодную темень, если б я знал, что не умру совсем, а хотя бы мизерной частицей останусь жить в чьей-то душе и памяти… Ты понимаешь меня, Николка? Ты поймешь меня — я знаю. На этой земле я, кажется, не сделал никому большого зла, но и добрых дел не припомню… О чем я? Трудно дышать, Николка, в груди огонь, мысли уходят. Отдохну немного. Хоть бы это письмо успеть дописать. Отдохну…
Вот опять продолжаю. Кажется, уже сутки прошли. Лежу я в Доме оленеводов. Мне уже легче — это конец! Все-таки досадно умирать, не оставив после себя ни добротного дома, выстроенного своими руками, ни детей. Пил водку, мечтал и ждал светлого чуда… Николка! Дружище! Никогда ничего не жди — ставь перед собой высокую цель и упорно двигайся к ней, и ты достигнешь ее — это и есть светлое чудо! Что тебе сказать на прощанье? Николка! Ты единственный человек, которого я искренне пытался зажечь теми чистыми искрами, которые еще теплились в душе пьянчуги Хабарова. Перед тобой я хотел быть лучше, чем я есть. Будь моим верным другом, Николка, прошу тебя! Будь всегда таким добрым и отзывчивым, какой ты есть сейчас, — это очень трудно сохранить — в мире так много зла! Держись поближе к таким людям, как Аханя. От таких, как Шумков, держись в стороне — с такими, как он, тебе еще предстоит бороться. Это гораздо страшней и глубже, чем кажется. Но у тебя нет еще сил для такой борьбы — ради бога, учись, Николка! И ты сам во всем разберешься. Трудно писать. Отдохну… Нет! Надо скорей… опять голова кругом идет, не хватает воздуху. Мне не страшно! Коля! Прошу тебя, когда будешь уезжать, возьми водки и зайди ко мне на могилу попрощаться. Это конец! Друг мой, вспоминай меня, очень прошу — вспоминай… Прости, если обидел когда ненароком… надо успеть отдать письмо. Прощай, друг… вспоминай меня… светлого чуда тебе…»
Прочтя письмо, Николка, прислонившись спиной к лиственнице, долго стоял в оцепенении, из глаз сами собой, холодя щеки, катились слезы. Где-то рядом тоненько посвистывали синицы, шуршал коготками о древесную кору юркий поползень, вдалеке нудно скрипела кедровка, дробно и гулко, как в барабан, стучал черный дятел-желна, а Николке хотелось крепко зажать свои уши и ничего не слышать. Он все ждал, что вот сейчас в память о погибшем его товарище все в природе на минуту смолкнет и воцарится скорбная, почтительная тишина, но ничто не смолкало: по-весеннему ярко сверкало над лиственницами солнце, по-весеннему бодро вздыхала тайга и пели птицы, и жизнь продолжалась.
Со второй половины марта начались снегопады. Временами снег сыпал так густо, что казалось, это вовсе и не снег, а сплошная белая стена. Снежинки были необыкновенно большие, как белый пух, без ветра они падали медленно и отвесно, слышался отовсюду неясный мягкий шорох, звенели где-то в белой вышине чистые мелодичные колокольчики.
Очень любил Николка в такую погоду стоять где-нибудь среди притихших, укрытых снегом лиственниц и, затаив дыхание, слушать снегопад и воображать себя или деревом, или диким зверем. Иногда ему на мгновение удавалось каким-то образом слиться с природой, ощутить себя частицей ее, но ощущал он себя не деревом, не зверем, а птицей, ему казалось, что он, поднявшись в небо, летит над белой землей все выше и выше к солнцу и к звездам… Но это длилось мгновение. Николка вновь опускался с небес на землю, вновь ощущал свое настоящее, противоречивое человеческое естество. Каждое утро пастухи первым делом откапывали придавленную снегом палатку, затем после завтрака, орудуя лыжами как лопатами, принимались откапывать и поднимать нарты с грузом, откопав, уходили на поиски дров. Все сухие лиственницы рядом с палаткой давно уже были срублены и сожжены, приходилось искать сухостоины далеко в стороне, пробивая к ним лыжню-траншею.