Николка остолбенел, ему показалось, что старик сошел с ума! Надо было что-то делать, как-то помочь старику, но страх парализовал Николку. Рычание Ахани все тише и тише, вот он смолк, разжал челюсти, испуганно отстранился от окровавленной оленьей морды и вдруг, закрыв лицо ладонями, громко зарыдал.
Дождавшись, когда старик окончательно успокоился, Николка помог ему подняться на ноги. Немного отдохнув, они распрягли ездовых, перетаскали необходимые вещи в листвяк, поставили палатку, и вскоре в вечереющее небо заструился легкий голубой дымок.
Николка нарубил дров, согнал с нартового следа немного отдохнувших оленей в снег и погнал их на склон сопки. Сегодня он был уверен — олени в стадо не уйдут: слишком глубок снег и слишком голодны они и обессилены — начнут сейчас копытить ягель. Николка не повесил им колодки — по такому глубокому снегу трудно ходить и без колодок, а тем более трудно будет копытить ягель.
К палатке вернулся он совершенно разбитый. Кругом стояла тишина, на небе кое-где поблескивали звезды. Совсем недалеко, всего лишь километрах в четырех, виднелась сопка, возле которой стоял пастушеский табор, даже лай собак был слышен оттуда.
«Может, сходить на табор и взять на помощь еще одного пастуха? Не добраться нам вдвоем до амбаров, — подумал Николка, но тотчас отбросил эту мысль. — Третий человек силы оленям не прибавит. А снег уляжется — станет легче и кочевать».
Аханя встретил Николку ласковой улыбкой — он уже сварил мясо, заварил чай. Ужинали молча, Аханя то и дело тяжело вздыхал, виновато опускал голову, когда Николка смотрел на него. Чтобы отвлечь Аханю от невеселых мыслей, он включил «Спидолу», и тотчас в палатку ворвалась бодрая песенка оленевода:
Аханя вскинул голову, с каким-то даже удивлением посмотрел на приемник, точно слышал эту часто исполняемую в последнее время песню впервые, и, чем дольше он слушал ее, тем оскорбленней становилось выражение его лица. И Николка, много раз слышавший эту бодрую песенку, теперь задумался над ее легковесными, игривыми и в общем-то насквозь фальшивыми словами, ибо в песне этой не было ни гололеда, ни жестоких холодных буранов, ни глубоких снегов, ни бессонных ночей, ни изнурительных кочевок, — не было в песне ничего такого, что хотя бы намекало людям о трудной и сложной профессии оленевода.
Николка напряг свою память, пытаясь вспомнить, сколько же он раз и в самом деле за эти годы прокатился на нарте? И оказалось, только два раза, да и то по готовому нартовому следу, во всех остальных случаях он и другие пастухи вели аргиш в поводу, петляя среди деревьев и каменных глыб, пересекая наледи и бурные речки, взбираясь на крутые перевалы и каменные осыпи, прорубаясь сквозь заросли стланика…
— Аханя! Тебе нравится эта песенка? — с улыбкой спросил Николка.
Старик покачал головой, еще немного послушал и, скорбно вздохнув, признался:
— Суксем эту песня пустой, однака…
И, вновь опустив голову, стал о чем-то думать — может быть, о завтрашнем дне он думал, может быть, о своей прошедшей невозвратной молодости, — думать и вспоминать старику нравилось, это была его вторая жизнь, в которой он видел себя не тщедушным, больным стариком, а веселым и сильным парнем.
На следующий день пастухи, преодолев десять километров, добрались до реки Ямы. На льду реки снегу было меньше — на третий день каравану удалось продвинуться еще на пятнадцать километров. Вскоре снег уплотнился настолько, что олени уже не барахтались в нем, а лишь увязали по брюхо, но скорость от этого не прибавилась, — вязкий сырой снег налипал на лыжи и полозья нарт тяжелыми комьями, приходилось часто останавливаться, давать оленям короткие передышки, очищать полозья от налипшего снега.
Всюду встречались на пути беличьи и собольи следы. Несколько раз пастухи видели сохатых, то и дело вспугивали табунки речных куропаток. В светлой лиственничной тайге стоял разноголосый ликующе-деловитый птичий гомон. Ярко краснели на искрящемся снегу тальниковые островки. Горьковато запахло вербными почками, уже упал на реке лед — верная примета наступившей весны.