Десятого ноября, тепло простившись с бригадой Слепцова, Николка и Табаков ушли в поселок. Пришли они туда в сумерках. Стоголосо выли и лаяли собаки. Громадное синее небо с редкими блестками звезд необъятно распахнулось над горсткой темных желтоглазых домишек. Будто голубые волны, застыли по всей улице свеженаметенные сугробы. Сквозь лай и вой привязанных возле каждого дома собак слышалось деловитое стрекотанье колхозной электростанции. Лишь один прохожий брел по улице, то и дело соскальзывая с тропинки и проваливаясь в сугробы.
Еще задолго перед тем, как войти в поселок, увидев его издали, Николка ощутил в себе непонятное беспричинное волнение, теперь же, войдя в поселок, он разволновался еще больше: телеграфные столбы, санный след, по которому тянулась слабо утоптанная тропинка, темные стены домов, желтые лучи электрического света, пробивающиеся сквозь промерзшие окна, идущий по тропинке человек и даже неистовый лай поселковых собак — все это казалось теперь ему небывалой роскошью, а при мысле о том, что он скоро будет хлебать борщ, заедая его свежим белым хлебом, что будет сидеть за настоящим столом на табуретке и будет спать на настоящей кровати, — от сознания всего этого у него даже дух захватило и сердце застучало торопливей, отдаваясь в висках гулкими толчками. «Вот как одичал», — удивленно подумал он, тщетно пытаясь унять волнение.
Дарья Степановна встретила его с искренней радостью:
— Николушка! Ах ты, господи! Вырос-то, вырос-то — ну, мужик, как есть мужик! Да чего же ты стоишь! А я, дура старая, что стою? — И, подхватившись, она принялась накрывать на стол.
Спустя малое время, умывшись, переодевшись, он уже сидел за столом, покрытым чистой голубой клеенкой, и ел, обжигаясь, прямо со сковороды жареную картошку. Был тут и белый хлеб, и квашеная капуста, и соленые огурцы, и даже кетовая икра, присыпанная хрустящими кружочками лука.
Комната залита ослепительно ярким, как весеннее солнце, электрическим светом. Снежной белизной сияют стены. Светлое, просторное это жилье непривычно стесняет Николку, сковывает его движения. Остро ощущая под собой твердость стула и пола, твердость стен и потолка, он невольно сутулится, подгибает голову, словно боясь удариться головой об этот твердый потолок.
Наконец он обратил внимание на свои руки — тяжелые, темные от загара, с длинными ногтями, под которыми виднелась грязь. Он смутился и убрал левую руку под стол, продолжая есть одной правой.
Дарья Степановна заметно постарела, но голос ее звучал все так же бодро, задушевно. Вот теперь она, умиленно посматривая на Николку, рассказывает ему о своем «непутящем» сыне, который женился на хорошей работящей девке, накачал ей брюхо да и бросил ее, подлец в этаком интересном положении, а сам пьет без просыпу и все хочет уйти на сейнер рыбачить.
— На кой леший сдалась ему эта рыба? Господи! И что мне с ним делать? Ну как ево ищо образумлять? Девка-то, жена его, Наташей звать, уж такая светленькая, уж такая чистенькая, как стеклушко, росинка, ягодка спеленькая! Уж такая ласковая была, все так и щебетала, по комнате порхала — сердце прям не нарадовалось! Десять дней-то всего и пожили у меня, а ласки мне выпало от нее — и за всю жисть столько не видала. Таку бы девку обеими руками держать возле сердца надо, да ведь дураку счастье-то попалось — надолго ли? И за что меня бог наказал уродцем таким? У других сыновья как сыновья, любо-дорого глядеть на них… — Дарья Степановна осеклась, не решаясь произнести какое-то слово, сокрушенно вздохнула, поднялась из-за стола, виновато сказала: — Ты, Николушка, не слушай меня, дуру старую, ты с дороги уставший, а я тут пристала к тебе — плачусь. Ты кушай, кушай, не обращай на меня внимания.
— Вы, Дарья Степановна, рассказали все новости, а о себе ничего не сказали, как здоровье-то у вас?
— На здоровье не жалуюсь, тружусь помаленьку, глаза вот только ослабли, даве ходила в больницу — очки прописали. Очки-то вон лежат, на подоконнике, не привыкла я к им ищо. Надену на нос, глазам-то и правда хорошо, а вроде как мешают, вроде как прищепка на носу прицеплена. Ну ничо — привыкну, поди…
Из репродуктора чуть слышно лилась приятная музыка, на этажерке бодро стучал новый будильник, в конце села лениво взбрехивала собака. Все эти звуки и голос Дарьи Степановны воспринимал Николка уже отрешенно, словно бы откуда-то издалека: от тепла ли, от яркого света ли, от чего другого ли его разморило, убаюкало, он вдруг почувствовал неимоверную усталость и желание немедленно лечь в постель, расслабить каждую клеточку тела и лежать так, расслабившись, долго-долго, не думая о том, что завтра надо проснуться в такое-то время и, проснувшись, выполнять такую-то работу. Ни о чем Николка сегодня думать не станет, а будет просто лежать, лежать столько, сколько ему захочется, и никто его не осудит за это. Выспавшись, он пойдет в контору получать деньги, затем отправится в магазин и купит там все, что ему понравится: печенье, компот, сгущенное молоко, мармелад… Не забыть бы еще купить Дарье Степановне какой-нибудь хороший подарок — например, кофту шерстяную или красивый платок. Он сходит на почту и получит письмо от матери, может быть даже два, и тут же пошлет ей медвежью желчь и все лишние деньги. Возможно, все это он сделает и не завтра, а послезавтра, а завтра будет спать целый день на чистой постели или сядет за этот стол и будет читать журналы, сложенные пухлой стопкой на нижней полке этажерки.