Ощущение предстоящей свободы, хотя бы и на один-единственный день, это предстоящее раскрепощение от всех обязанностей было для него ощущением новым, непривычным, и он испытывал сейчас такое чувство, словно ему предстояло завтра открыть наконец-то мифические ворота рая и пройти по его теплым благоухающим садам, пройти беззаботно и легко, срывая на ходу сладкие сочные яблоки. Ах, этот завтрашний день! Конечно же он будет необыкновенным, этот завтрашний день!
Николка с нетерпением слушал, как стелила Дарья Степановна постель, — шуршало одеяло, хлопали ладони, взбивая подушку. Потом он долго с наслаждением мылся в ванне, а Дарья Степановна, зашторив дверной проем, приговаривала из другой комнаты.
— Хорошенько мойся, хорошенько, чтоб как стеклушко был. Там-то, в оленях этих, поди, и мыться-то негде? Брось ты это занятье, на кой ляд тебе олени эти? В колхозе работай — тут баня, клуб, люди…
— Там тоже, Дарья Степановна, люди.
— Ну дак люди, люди, конечно, кто говорит, что не люди? Но им-то, людям тем, привычно, поди, это дело, оне родились на этом, это их дело — пусть и пасут себе…
— Нет, Дарья Степановна, тут я с вами не согласен. Скребыкин, например, тут не родился, а пасет, и я буду пасти, и другие будут пасти. Главное не в этом: мне, например, нравится эта работа — в тайге хорошо…
— Дак чо там хорошего? Тайга и тайга — летом комары да звери, зимой снег да мороз… Ты вот мужиком-то когда станешь, вот тогда и скажешь — хорошо али плохо…
После купанья, насухо вытершись чистым махровым полотенцем, надев на себя новую шелковую майку, которая приятно холодила кожу, он прошел на цыпочках к кровати, с благоговением отвернул байковое, в белом хрустящем пододеяльнике, одеяло, лег на чистую прохладную простыню, положил голову на мягкую подушку, вытянул ноги, закрыл глаза и стал слушать, как, вздрагивая, гудят под матрасом потревоженные металлические пружины. Но вот наступила тишина, и показалось Николке, будто он погрузился в мягкую, прохладную волну и она, плавно раскачиваясь, несет его уставшее тело в долгожданный завтрашний день.
Проснувшись, Николка недоуменно и тревожно смотрел в синий квадрат окна, затем перевел взгляд на серые стены и потолок — где я? — и наконец, сообразив, что он не в палатке, а в комнате, успокоился, облегченно вздохнул и сразу вспомнил вчерашнее свое настроение, вспомнил, что сегодня день не простой, а особенный, что может он спать сегодня сколько захочет. Николка улыбнулся и, сладко потянувшись, замер. В противоположном углу негромко посапывала Дарья Степановна, скреблась за комодом мышь, стучал будильник. Николка обвел глазами комнату — было еще темно, вещи едва угадывались. Но вот что-то тихонько зашипело, затрещало, раздался щелчок, и включилось радио, приятная музыка полилась в комнату. Вот приглушенно заработала электростанция за селом, взлаяла и тотчас смолкла соседская собака, кто-то торопливо проскрипел жесткими каблуками по тропинке мимо окон. Рассвело.
Проснулась и встала тихонько с постели Дарья Степановна, на цыпочках вышла на кухню. Хлопнула уличная дверь, заскрипели в сенях доски. Потом Дарья Степановна растопила печь, умылась, принялась чистить картошку. Николка ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть, и вдруг ему стало стыдно, что он, здоровый парень, лежит, нежится в постели как последний лодырь, а Дарья Степановна чистит для него картошку, и, подумав так, он вскочил и принялся торопливо одеваться.
— Ты чего, Николушка, всполошился так рано?
— Выспался я, Дарья Степановна, чего лежать — бока отлеживать? Дайте мне нож, я помогу вам картошку чистить.
— Лежал бы — сама почищу, вот какой неугомонный, — то ли одобрительно, то ли с упреком произнесла Дарья Степановна, но нож Николке подала и ведро с очистками придвинула.