«Дома мать», — радостно подумал он.
— Выходите скорей, баба Зоя! — Она открыла дверь, пропуская вперед Николая. — Сын ваш приехал!
В глубине комнаты, за столом, у окна, с шитьем в руках сидела мать. Не отрывая глаз от ее постаревшего, изможденного лица, он шагнул в комнату, выпустил из рук вещи и сказал вдруг осипшим голосом:
— Здравствуйте, мама!
Мать вздрогнула, уронила шитье, повернув голову к двери, медленно встала и, тихонько охнув, засеменила к сыну.
— Господи помилуй! Сыночек мой… — Не разглядывая сына, не удивляясь тому, что сын ее вырос, неузнаваемо переменился, превратившись из мальчишки в крепкого ладного парня, она принялась целовать его, с плачем приговаривая: — Сыночек мой приехал! Сыночек мой приехал! Родненький мой…
Николай с трудом удержал подступившие к глазам слезы — мать была худенькая, согбенная, постаревшая, с глубокими печальными морщинами на лице. Он легонько и бережно прижал ее голову к своей груди и погладил седеющие волосы твердой шершавой ладонью.
— Ну ладно, мама, ладно, не плачь. Живой я, здоровый, вот подарки тебе привез… Не плачь, мама, не плачь…
Потом мать ушла на общую кухню жарить на керогазе картошку. Николай развернул медвежью шкуру, постелил ее на пол — шкура заняла половину комнаты в длину, а в ширину не поместилась, и пришлось подвернуть концы передних лап.
Матери шкура не понравилась, опасливо взглянув на нее, она мелко перекрестилась:
— Господи Исусе Христе! Какая мохнатая да большая — страх божий! Зачем надсажался, тащил ее в этакую даль — сам бы лучше спал на ней, она теплая. А в палатке-то, поди, холодно? Вот и спал бы на ней, а то и шубу из нее сшил бы, раньше господа в медвежьих шубах на тройках все катались…
Николай объяснил матери, что медвежья шуба слишком тяжела, в ней не побежишь, а пастух обязан бегать, такая у него профессия, в палатке же достаточно шкур оленьих, не менее теплых, чем медвежья, но зато более легких.
Мать поверила этому с трудом, но успокоилась:
— Ну пусть лежит — бог с ней.
Потом Николай с большим аппетитом ел румяно поджаренную картошку, а мать, сидя напротив, подперев подбородок рукой, рассказывала о том, как она лежала в больнице и как лечил ее опытный врач Сорокомский, к которому приезжают больные даже из областного центра.
Затем она принялась рассказывать о новостях поселка: построили новую кирпичную баню с белым кафелем внутри, с буфетом, как в городе, новый кинотеатр достраивают, пятиэтажный сельхозтехникум строят, универмаг двухэтажный, новую каменную больницу…
Николая все подмывало спросить про отчима, каков он стал, не обижает ли ее, но он ждал, что мать заговорит о нем сама, и не ошибся.
— А старик-то все на старом месте работает. Растолстел еще больше, чем был. И ленивый стал до ужасти: придет с работы, нажрется — и тут же на койку, скорей газету в руки, читает, да и уронит ее, храпит уже — не добудишься. Часов в десять проснется к столу — проголодался! Поест да и опять спать. До пензии ему полтора года осталось, ждет не дождется — вот уж поспит вволюшку! В бригаде он работал, да больно медленно кладет, пока он кирпич положит, другой каменщик пять. Вот бригада его и отделила от себя, сам теперь кладет — отдельно. А как напьется, так хвастает: «Я молодых за пояс заткну!» Шнурки на своих ботинках и те уже зашнуровать по-человечески не может, пузо согнуться не дает. Да и как не толстеть-то ему? Ест да спит — ни забот, ни переживаний.
— Ну, а тебя он не обижает? Ты писала, что буянил он.
— Да буянит, как не буянит! Вот когда напьется, всех материт, со всеми драться хочет. В тот раз, когда я письмо тебе писала, шибко буянил! Соседи едва уняли, милицией пристращали. А теперь-то я, когда он напьется, ухожу к бабушке Неверовой и ночую у ее. — Внезапно мать прислушалась. — Легок на помине, идет. Ножищами топает, половицы скрипят, — и, тревожно взглянув на нахмурившегося сына, попросила: — Ты, сынок, не ругайся с им, по-хорошему стреть его, стерпи уж — бог ему судья, а ты стерпи, сынок.
Открылась дверь, и в комнату вкатился отчим — невысокий, круглый, в заляпанной цементным раствором спецовке, шумно дышащий. Ему, вероятно, кто-то сказал уже о приезде Николая, потому что он не удивился, а сразу же, с порога, направился к Николаю, осторожно обходя шкуру по краю, попутно скользнув по ней удовлетворенными маслеными глазками.
— Николай приехал! Ох ты, сынок наш дорогой, ненаглядный! С приездом тебя, сынок.
Он приготовился тотчас обнять Николая, но тот, предугадав его намерение, торопливо сунул ему ладонь:
— Здравствуй!