«Нет, это не Аханя».
Человек подходил все ближе, заслоняя своей темной фигурой уже не только окно, но и половину коридора. Не дойдя до Родникова двух шагов, человек нерешительно остановился. Николай подвинулся к стене, уступая ему проход, но тот не двинулся с места.
— Колья! Окси! Моя тибе не узнали!
Родников вздрогнул, торопливо шагнул к человеку, произнесшему эти слова, схватил его за руку, повернул лицом к свету.
— Аханя! Здравствуй, дорогой! Я тебя совсем не узнал — на кого ты похож! — Николай сокрушенно покачал головой, с болью в сердце осматривая высохшую фигуру старика, его землисто-серое лицо с еще более углубившимися морщинами.
Очень жалок был вид у старика в этих нелепых больничных шлепанцах, в этом застиранном измятом халате. Вот и голова у него уже совсем-совсем седая. Не стало в глазах прежнего лукавого блеска, прежней остроты и любопытства, глаза его теперь глубоки, как ночное небо, и нет в них ни выражения боли, ни выражения усталости, глаза его мудро спокойны — они все видят, они все знают, они уже ко всему готовы…
У Николая защемило сердце. Неужели перед ним тот самый Аханя, который, казалось, еще вчера только стоял, опершись твердой рукой на посох, на вершине сопки, гордо оглядывая гольцы, которые, как волны разъяренного моря, дыбились у его ног. Но вот он же! Вот! Больничный халат, нелепые шлепанцы, полутемный, как склеп, коридор, гнетущая тишина, спертый, пахнущий лекарствами и масляной краской воздух. Аханя, должно быть, знает, что похож на смертельно раненного орла, которого посадили в крепкий дощатый ящик. Сквозь щели пробиваются яркие солнечные лучи, прильнешь к щели — и видно солнце, горы, бескрайний простор голубого неба. Но орел — птица мудрая, орел не станет, подобно глупой кедровке, биться понапрасну о крепкие деревянные стены судьбы.
Да, Аханя все знает, потому и съежился он, но Аханя человек, а значит, мудрее орла, сильнее орла, выше орла, и с высоты он видит свое прошлое, настоящее и будущее. Он верит в будущее — в хорошее будущее. И вот уже глаза старика наполнились прежним веселым блеском — он широко и радостно улыбается, он доволен, что Николай не забыл его, благодарен ему за принесенные подарки. Широко улыбаясь, Аханя восторженно ощупывает и разглядывает курительную трубку. Узнав, что она сделана из окаменевшей ископаемой смолы, он вскинул голову, удивленно смотрит на Родникова.
— Тибе, Колья, путали, наверна? Как иво можна делать такой из смолы? Окси! Тибе разви не знали — смола горели будут сёравно как трава сухой?
— Да не бойся, Аханя! — улыбнулся Родников и предложил старику набить янтарную трубку табаком. Пока Аханя набивал ее, он рассказывал ему о гигантских ящерах и динозаврах, обитавших на планете миллионы лет назад, когда начала образовываться эта окаменевшая смола — янтарь.
Старик внимательно слушал, кивал головой, но на янтарный мундштук трубки все-таки смотрел с опаской. Наконец, набив трубку, держа ее на вытянутых руках, он поднес к ней горящую спичку. Трубка не вспыхивала, тогда он стал осторожно раскуривать. Когда дым клубочками поплыл к потолку, лицо старика восторженно просияло, даже глубокие морщины на нем словно бы слегка разгладились.
— Пойдем-ка, Аханя, на крыльцо — здесь, наверно, курить не разрешают.
— Пойдем, пойдем, — торопливо согласился Аханя и, опасливо оглянувшись на дверь в конце коридора, воровски засеменил к выходу.
— Далеко не отдаляйся! — строго сказала санитарка, окуная швабру в ведро с водой. — Скоро обход. Доктор опять заругается.
— Мы на крыльце посидим, — заискивающим тоном сказал Родников, тихонько подталкивая к двери сникшего Аханю.
Выйдя на крыльцо, они присели на скамью, возле которой стоял алюминиевый таз с песком. Николай принялся рассказывать о том, как он провел свой отпуск. Аханя слушал, как всегда, чрезвычайно внимательно, время от времени подбадривая возгласом «Окси!», и все кивал, кивал ему серебряной головой.
А день был на редкость теплый и чудесный: ослепительно сияли на домах шиферные крыши, весело поблескивали оконные стекла, ярко зеленела молодая сочная трава, величественно плыли над землей кудреватые белые облака, а за селом, над зеленой бахромой приречных тальников, точно снежинки, медленно кружились чайки, временами слабый ветерок доносил их тоскливый протяжный крик. Вскоре Родникову показалось, что Аханя, кивая ему, думает между тем о чем-то своем: его больше привлекает крик чаек, вид облаков и травы, он блаженно подставляет изможденное лицо яркому солнцу, слабому ветру.