Он медленно подтянулся на руках к кусту, куст прогнулся, но выдержал. Оставалось вытянуть свое тело из воды еще сантиметров на десять, чтобы можно было упереться коленями в край ледяной кромки. «Только бы не сломался!» Он осторожно подтянулся еще. Что-то хрустит под комлем куста… «Еще чуть-чуть! Только бы не сломался! Ради бога!»
Но вот, кажется, можно уже поднять на кромку ноги. Он осторожно поднял правую ногу, достал коленом до кромки льда, надавил, пробуя крепость, — кромка выдержала. Теперь нужен рывок, последний, надо собрать все силы и сделать его, выбросить руку на полметра выше, ухватиться за основание следующего куста. Скорей, скорей!.. Пока он может еще сгибать и разгибать пальцы…
Собрав силы, он рванулся к следующему кусту и, поймав его, выбросил свое мокрое тело на берег в снег и пополз на взгорок. Здесь, наверху, он поднялся на ноги, несколько мгновений смотрел как завороженный на черную клокочущую полынью, испытывая запоздалый страх перед тем, что могло бы произойти…
Но это длилось мгновение, мороз больно кольнул его в пальцы, он вздрогнул и понял, что опасность не миновала и что главная борьба впереди. Еще мгновение он стоял в растерянности и отчаянии, как попавший в ловушку зверь, но мороз опять кольнул его в пальцы, и он опомнился — теперь он знал, что надо делать. Сбросив со спины малокалиберную винтовку, он упал в снег и стал кататься в нем, переворачиваясь с боку на бок, елозя на спине, как это делают ездовые собаки. Со стороны могло бы показаться, что человек сошел с ума, но это надо было сделать: на одежде его слишком много влаги, снег впитает часть ее и, кроме того, покроет одежду защитной коркой, столь необходимой теперь.
Вывалявшись в снегу, он быстро, с лихорадочным ожесточением растер снегом красные, уже прихваченные морозом руки, растерев их и почувствовав в них живую горячую боль, размотал с шеи еще не полностью намокший шарф, быстро забинтовал им кисть правой руки — получилась неказистая рукавица. Левая рукавица лежала внизу около куста. Он осторожно дотянулся до нее стволом винтовки. «Теперь бежать. Бежать!»
И он побежал, побежал не шибко, не изо всех сил, но так, как начинает свой бег спортсмен-марафонец — экономно, расчетливо. Но в том марафоне можно сойти с дистанции, напиться горячего какао, обтереть разгоряченное тело чистым сухим полотенцем… Здесь тело медленно деревенеет от холода, стиснутое в жесткий скафандр обледеневшей одежды; здесь нельзя сойти с дистанции — нельзя. В конце этой лыжни ждут его две женщины: старая морщинистая мать и она — молодая красивая Стеша. Она ждет его, ждет его, ждет…
Этой лыжне не будет конца, этому проклятому снегу не будет конца. Но он будет жить, он будет жить! Только бы не упасть! Только б не сойти в сторону от лыжни — там никто не ждет его, там холодная белая пустота и покой, покой… Отдохнуть бы, отдохнуть… Глаза его уже услужливо ищут, куда бы присесть, тело требует отдыха, бежать невозможно, надо отдохнуть… «Не смей отдыхать! Вперед! Остановка — смерть! Ты будешь жить!»
Ему кажется, что он по-прежнему бежит, а он давно уже бредет судорожными рывками, точно водолаз по морскому дну. Застывшая одежда сковала его движения, и он, догадавшись об этом, приостановился, с трудом выдернул примерзший к ножнам нож, разрезал телогрейку под мышками, на локтях, затем сделал два надреза на брюках возле колен. Идти стало легче, но сделалось холодней: жгучий холод сжимал тело все туже и туже, бесчисленные острые коготочки то здесь, то там впивались в кожу. «Это хорошо, — удовлетворенно отметил он, прислушиваясь к себе. — Боль чувствую — это хорошо».
Он чувствует боль, ощущает всей своей кожей холодные складки твердой, как жесть одежды, ясно видит перед собой лыжный след, деревья, морозный туман над рекой и красное солнце над белыми вершинами сопок, но шаг его слишком медлен, а силы на исходе, он слышит удары сердца и чувствует на губах солоноватый привкус пота.
— Буду жить! Буду! — точно споря с кем-то, яростно твердил он, бросая свое тело в холодное бездушное пространство. Но вот уже ноги точно чугунные колонны — он больше не в силах сдвинуть их. Это испугало его, он упал на колени и пополз на четвереньках с такой торопливостью и с таким чувством, как будто хотел оторваться от какого-то страшного, беспощадного преследователя. Он полз на четвереньках по лыжне, как зверь, исступленно бормоча: