— Однако покойник ты будешь, Николай. Как тебя остановишь?
— Не переживай, Кодарчан. Не будет никаких покойников. Меня ждут живым!
Он торопливо выполз из палатки, волоча за собой рюкзак. В лицо упруго ударил холодный колючий ветер. Тайга шумела, словно штормовое море у скалистого берега. Он повернулся лицом к Толстовскому перевалу, увидев сквозь снежную мглу его смутные очертания, обрадовался. Это был единственный пока ориентир. Однажды, во время весенней кочевки, он, преследуя отбившихся от стада оленей, поднялся на каменистую куполообразную вершину горы Толстой, смотрел оттуда через бинокль на Малкачанскую тундру, на блестевшее вдали море. Увидел в голубой зыбкой дымке очертания поселка, крепко запомнил точное к нему относительно горы направление и теперь размышлял: «Если повернуться к перевалу правым боком, то прямо перед лицом будет находиться поселок».
Он повернулся правым боком к перевалу, надвинул шапку глубже на лоб, заметил, куда дует ветер, — ветер дул в левый висок. С левой стороны торосистое море, справа — бескрайние просторы тундры, но, если идти строго по прямой линии, то через тридцать пять километров, там, где река Яма впадает в лиман, между морем и тундрой тянется неширокая полоска приречного леса, за которой зябко приютился небольшой поселок.
Из палатки вылез Кодарчан. Пряча лицо от ветра, прокричал:
— Очень большой пурга! Не ходи, Николай! Айда чаевать!
Родников упрямо качнул головой.
Кодарчан несколько мгновений смотрел на него испытующе, осуждающе покачал головой, укоризненно сказал:
— Шибка упрямый ты! Смотри — там будет поселок, — махнул он рукой, утверждая уже выбранное Родниковым направление. — Левый сторона — море, правый сторона — большая тундра. Туда-сюда повернешь — покойник, однака, будешь. Шибка хорошо ветер следи, с другой стороны начнет дуть — обманет тебя. Хорошо ветер следи! Иди прямо. Разный дурной мысли из головы бросай. Ты сильный — дойдешь, однака.
— До свиданья, Кодарчан. Через три дня жди меня обратно с гостинцами.
— Ладна, ладна, — закивал Кодарчан и растаял в снежной пелене.
Идти было легко, лыжи почти не проваливались. Он старался меньше петлять среди деревьев, чтобы не сбиться с курса, и все оглядывался на перевал — его контур уже едва-едва различался. Вскоре лес заметно поредел. Вот проплыла мимо и осталась за спиной последняя корявая лиственница. Он храбро побежал в белую тундру, но через несколько шагов остановился, обернулся — и, не увидев леса, похолодел: снег под ногами, вверху, справа, слева — всюду холодный колючий снег. Пронизывающий ветер жестко толкает в бок, стремясь опрокинуть, злорадный хохот, надрывный плач, жуткий тоскливый вой доносит ветер до чуткого уха. Но эти громкие звуки заглушал какой-то тихий всеобъемлющий шорох. Напряженно вслушиваясь, он все никак не мог понять, откуда он исходит, этот непонятный шорох, — он был негромкий, но какой-то неукротимо-зловещий, как шипенье тающей льдины. Наконец он разобрался, что это шуршат бесчисленные песчинки снега, которые гонит ветер по утрамбованным застругам.
Долго стоял Родников в тяжкой нерешительности. В ушах звучал голос Кодарчана: «Везде снег, везде пустой место… Покойник будешь… По-кой-ни-и-ик… у-у-у-у!»
Дико воет пурга, злорадно хохочет, яростно швыряя в лицо колючие песчинки снега. «Вернись, вернись… Покойник будешь, по-кой-ни-и-ик, у-у-у…»
— Не вернусь!
У ног его из-под снежного заструга выбилась рыжая былинка, отчаянно трепещет вся, гнется долу, но не ломается. Вот еще одна такая же смелая травинка. И еще и еще. Он и не заметил, как пошел вперед, приминая лыжами эти сухие рыжие былинки.
…Семь часов идет он без остановки. Семь часов мелькают перед его глазами головки лыж да изредка чахлый куст карликовой березы проплывет мимо. Иногда ему кажется, что он тщетно барахтается в белом холодном облаке, которое несет его словно песчинку куда-то в бесконечную пустоту. Однажды ему почудилось, что ветер незаметно переменился и он идет уже давно не в ту сторону, а гораздо левей, чем нужно. Он остановился, долго озирался, но ничего не видел, кроме белой пустоты. Тогда он стал искать травинку и скоро нашел ее — изогнувшись дугой, она примерзла вершиной к снежному застругу да так и застыла, трепеща, словно стрелка компаса. Он помнил, что все эти двое суток ветер дул с моря, пригнул травинку, а рядом намел свежий заструг. Вон их сколько, свежих застругов, отлогой стороной к морю встречь ветру! Надо идти поперек застругов, поперек травинки, чтобы ветер дул в левый висок.