Он посмотрел на часы: «Ого! Больше семи часов иду, а леса все нет. Неужели по ветру отклонился? Минут двадцать пройду еще и возьму чуть левее. — И вдруг вспомнил слова Кодарчана: «Ходи прямо». — Ладно, Кодарчан прав: нужно до конца выдержать одно направление, буду двигаться в прежнем направлении — прямо».
Через полчаса он обессиленно присел на высокий снежный бугор. Смеркалось. В груди холодно и пусто, а ноги, казалось, были налиты горячим свинцом. Хотелось сидеть так вечно, ничего не делая, никуда не стремясь. По-прежнему, не утихая, бесновалась пурга и снежный песок хлестал по лицу, но он уже не обращал на это внимания.
«Заблудился я, — равнодушно думал он. — Прав был Кодарчан — не нужно было идти в такую пургу. Однако чего же я раскис. Надо вставать!»
Он медленно, неохотно встал, побрел дальше. «Буду идти, пока не упаду. Потом сделаю снежную иглу, заберусь в нее и буду в ней пережидать пургу, как тогда с Хабаровым…» Но что это? В снежной мгле мелькнуло и пропало что-то темное. Откуда силы взялись, рванулся он и побежал к тому месту… Это было дерево, он едва не наткнулся на него. Обняв корявый ствол лиственницы, прижался к нему заиндевелой щекой и стоял так некоторое время, блаженно улыбаясь и чуточку гордясь собой.
Вскоре он подходил к речке, к бывшему Харламовскому плесу. Над ним ровно и мощно гудел спасительный лес.
…Поселок казался вымершим: вдоль единственной улицы по высоким сугробам вихрилась метель, заунывно гудели провода, тусклыми светлячками раскачивались на столбах лампочки.
Очень хотелось, чтобы его увидел кто-нибудь из знакомых, — например, Табаков или хотя бы Андреев. Чтобы они дивились его смелости, а он бы небрежно ответил: «Да что там, пустяки, бывало хуже…» Но никто ему не встретился.
Дарья Степановна, открыв ему дверь, испуганно отшатнулась, но, узнав его, всплеснула руками:
— Ба-атюшки-и! Ах ты, господи! Николка-а… Да что же ты стоишь, сердешный?! Раздевайся скоренько! Мученье-то какое! Ах ты, боже! Ах ты, боже!
Деревянно стукнув, упали на пол рукавицы, шапка, оледеневший на спине бушлат.
Пока он снимал торбаса и умывался, Дарья Степановна суетилась у плиты, жалостливо приговаривая:
— Ах ты, господи! Ах ты, господи! Небось продрог-то весь до последней жилочки? Шутка ли, в такую непогодь сорок километров по тундре отмахать! Ай-яй-яй! Экая глупость! Силком тебя гнали? Или сам удумал? Да провались она пропадом, тундра эта! Прости меня, господи. В прошлый месяц тракторист у нас замерз. В начале зимы приехал к нам из-под Киева. В колхоз вступил, к весне жену с ребятишками вызвать хотел… И вызвал… на похороны свои… Человек-то больно хороший был — непьющий.
— На охоте замерз?
— Да что ты! Дрова вез на тракторе с дальней деляны, где пожар-то был осенью. Там теперь вагончик теплый стоит — лесорубы в ём живут, лес горелый на дрова пилют. Ему лесорубы и говорят: «Погоди ехать-то, ночуй с нами — вишь, пурга зачинает». Он рукой отмахнулся: в баню, дескать, хочу, давно в баньке не парился. Посреди тундры пурга его и накрыла. Через неделю трактор в торосах нашли — вертолетом искали. А сам-то он, сердешный, в тракторе сидел — так сидьмя и застыл…
Умывшись, он ушел в другую комнату, переоделся. Свежее белье и шелковая рубашка приятно холодили кожу. Он подошел к зеркалу, пристегнул галстук, но ворот рубашки слишком туго сжимал горло, и он с сожалением отложил галстук. Дарья Степановна рассказывала новость за новостью, но он слушал ее рассеянно. Он долго и придирчиво разглядывал в зеркале свое обветренное продолговатое лицо с глубоко посаженными карими глазами, недовольно трогал облупленный нос, сжимал и распускал губы, наконец, вздохнув, пришел к выводу, что, конечно, он не очень красив, но зато силен и вынослив, и говорят, что очень добр, а это для мужчины главное.
— Дарья Степановна! Меня еще осенью перед промыслом на день рождения пригласили, так я уйду сейчас, приду поздно, вы не беспокойтесь, ладно?
Дарья Степановна вошла в комнату с полотенцем и тарелкой в руках, укоризненно посмотрела на Николая.
— И ради этого ты жизнью своей рисковал?
— Не рисковал я, Дарья Степановна, просто шел по тундре…
— Просто шел по тундре? Да кто же тебя гнал на эту глупость?
— Сердце гнало, Дарья Степановна, сердце… — Он широко улыбнулся и, шутливо закатив глаза, приложил обе ладони к левой стороне груди.
Но женщина шутить была явно не намерена:
— Ну какое это сердце? Глупость это твоя! Глупость! Разве может нормальное сердце на гибель человека толкать? Скажи мне — может такое быть, а?