— А где же дым взять, костер, что ли, жечь?
— Зачем костер? — засмеялся Костя. — Через десять дней, как телята окрепнут, перекочуем мы в Собачью тундру, там вместо палатки чум поставим, в чуме дыму на всех хватит…
— Но это еще не все, парень, — вставил Фока Степанович. — После того как маут прокоптится месяца полтора, ты его будешь еще во всю длину таскать за собой по стланиковым кустам и хвоей натирать, а потом набалдашник для петли из бараньего рога сделаешь. Копченый маут сырости не боится, а от смолы он гибкий и жесткий становится. Хороший маут нелегко, парень, сработать, напотеешься вдосталь.
В этом Николка убедился, едва лишь начал протягивать ремень через дырочки в дощечке.
Сквозь тонкий, побелевший от времени брезент палатки янтарной пылью пробивается свет заходящего солнца. Где-то далеко-далеко протяжно стонет гагара. Чайки, вторя ей жалобными всхлипами, точно жалуются кому-то.
— Однака шибка плохой погода скоро будет, — заворачиваясь в одеяло и слегка покашливая, сказал Аханя, обращаясь к Николке. — Эти гагара, иво мэнэя по-нашему зовут. Иво когда кричит шибко, сразу погода портить будут. Эти птицы все равно как шаман.
Николка закрыл глаза и ясно представил себе: вот гагара, покачиваясь на волнах, вытянула над водой длинную змеиную шею и, широко разинув свой веретенообразный клюв, надрывно кричит в пространство, накликая дождь.
А дождь и правда пошел под утро. Мелкий, какой-то серый и нудный, он все сеял и сеял, почти невидимый глазу, но каждая травинка и каждый листочек уже блестели от сырости.
Через сутки белый сухой плавник на берегу потемнел и разбух и земля разбухла, и сопки, и даже камни казались разбухшими. Пастухи боялись дотронуться до брезента, пригибали головы. В том месте, где нечаянно прикасались к брезенту, тотчас начинало капать.
После дождя снег на сопках сошел, лишь кое-где на северных склонах и на дне глубоких распадков остались его небольшие полосы. Опять на морской поверхности ослепительно заиграли солнечные блики. На оттаявшей, но еще холодной земле среди бурых мхов и цветных лишайников робко зазеленела трава.
Улита торопливо обезжиривала ножом и древесной трухой растянутую на земле медвежью шкуру — надо успеть хорошенько высушить ее до начала кочевки. Николка заметил, что те отверстия в шкуре, где должны быть глаза, наглухо зашиты красными тряпочками.
— Это для того зашивают, чтобы медведь не видел, кто убил его, и не мстил охотнику, — объяснил Фока Степанович с самым серьезным видом. — Глаза на черепе сразу протыкаются ножом, а голову хоронят — такой у нас обычай…
Десятого июня, оставив нарты на Варганчике, оленеводы вьючным караваном двинулись к тундре Собачьей. Это был очень тяжелый переход, он запомнился Николке надолго. Стадо гнали по сопкам. То и дело путь преграждали небольшие, но очень бурные ключи. Взрослые олени легко переходили на ту сторону, но телята с большим трудом одолевали течение, большинство из них долго не решалось ступить в бурную гремящую воду, с громким криком металось вдоль берега, норовя прошмыгнуть сквозь цепи теснивших погонщиков. Иногда телятам удавалось прорваться сквозь цепь, и тогда кто-либо из пастухов долго бежал следом, пока вновь не заворачивал их к речушке. От телячьего крика, хорканья важенок, стука тысяч копыт о камни над стадом стоял невообразимый шум, точно двигалось на штурм крепости Чингисханово войско.
— Эй! Эй! Куда, сволочи?! — Николка бросается вслед за группой телят, во всю прыть улепетывающих обратно к Варганчику. Он уже измотался от беготни, готов упасть от усталости, он уже не властен над своим телом, он точно заведенный робот, послушный не своей — чужой воле, диктующей: беги, гони, кричи! А своя воля, свое желание робко пульсируют где-то в глубине души, сжатые в твердую оболочку, как в грецкий орех, и едва слышно просят: «Брось это все. Сядь, отдохни. К черту! К черту все! Не мучь себя…»
А телята все бегут и бегут к Варганчику, высоко подскакивая, точно дразня измученного Николку: а ну, попробуй догони!
Николка хрипит, задыхается от бега, он готов стрелять в подпрыгивающих дьяволов, он стискивает зубы и вдруг обрушивает целый камнепад немыслимой для его возраста брани, от которой на душе становится будто бы и легче. Костя с Шумковым тоже психуют, тоже кричат и матерятся, но гораздо реже и не так возбужденно. Он это замечает и пробует сдерживать себя, но все-таки срывается.