Они смотрели на него с тем восторгом, с каким смотрят взрослые на дитя, впервые сделавшее несколько самостоятельных шагов и сказавшее первую связную фразу. Все они, безусловно, считали его белой вороной, он это чувствовал, но не обижался, а лишь упрямей сжимал губы и старался быть невозмутимым и даже порой насмешливым.
Но вот Шумков и Ганя подошли к пастухам.
— Решили мы, братцы, с ходу попробовать загнать их в кораль, не ожидая завтрашнего утра. Народу у нас много, ребята помогут, — кивнул Шумков на забойную бригаду. — Ну как, Костя, попробуем?
— Конечно, надо попробовать, времени-то много еще, — неуверенно сказал Костя.
— Не пойдут они с ходу, — хмуро заявил кто-то из толпы. — Надо обождать до завтра.
— Сейчас попробуем, — Шумков повернулся к Николке: — Сбегай, брат, к Ахане, пусть ведет ездовых оленей с колокольчиками, скажи, что стадо будем в кораль загонять. Быстрей беги!
Но не успел Николка пробежать и десятка метров, как из-за дерева показался Аханя с караваном оленей, два из которых перезванивались колокольчиками: «Динь! Динь! Динь! Динь!»
Старик, не говоря никому ни слова, обвел караван вокруг людской толпы, вокруг стада и, нигде не задержавшись, повел караван куда-то в лес. «Динь! Длинь! Динь! Длинь!»
— Старик ваш спор разрешил, — засмеялась Иванова и отошла, чтобы не мешать погонщикам.
Взяв стадо в полукруг, люди, покрикивая и посвистывая, погнали его в ту сторону, где скрылся Аханя.
Николка с любопытством озирался по сторонам, вглядывался вперед, отыскивая загадочный кораль, который он представлял громоздким сооружением, напоминающим древнерусскую бревенчатую крепость с мощными скрипучими воротами. Но впереди был все тот же лес, и только справа и слева параллельно движущемуся стаду тянулись две невысокие изгороди. Жерди были прибиты к деревьям. В просветы между жердями мог пролезть годовалый теленок, а взрослый олень мог бы легко перескочить изгородь.
Вскоре Николка заметил, что изгороди постепенно сближаются, становятся выше, а просветы между жердями уменьшаются. Стадо сжимается, вытягивается клином, громче свистят погонщики, сильней напирают на задних оленей. Торопливо, взахлеб перезваниваются колокольцы. Изгороди впереди сходятся лучами, образуя проход метров в пять шириной, — передовые олени, войдя в проход, замедляли шаг, принюхивались, тревожно поводя ушами.
— Напирай! Напирай! — возбужденно кричит Шумков, отчаянно размахивая руками, и погонщики густой цепью вплотную подбегают к стаду и, крича, улюлюкая, напирают, напирают. — Быстрей! Быстрей, ребята! Не давай им назад повернуть! Дружней наваливайся! Пошли! Пошли, родимые!
Передние олени, подпираемые задними, неохотно пошли вперед, все быстрей-быстрей. Минута-другая, и вот лес расступился, в конце большой поляны показались привязанные к изгороди ездовые олени. Бурным потоком стадо хлынуло на поляну, растеклось по ней, всюду натыкаясь на изгородь. В панике олени ищут выход, бегут назад, но поздно: пастухи торопливо закрыли проход жердями. Стадо в ловушке!
— Все, голубчики, попались! Ловко мы их! С ходу загнали! Как по маслу! Ай да мы! Кто говорил, что не пойдут, — еще как пошли! — радостно восклицали люди.
Забор в корале высотой метра три, жерди толстые, прибиты к деревьям изнутри кораля длинными гвоздями — не повалить такую изгородь, не перепрыгнуть.
— Я же говорил, что везет тебе в этом году, Васька, — сказал Ганя Шумкову. — Карабин новый один на весь колхоз прислали — тебе достался. Василий Иванович два дня не мог загнать стадо в кораль, а твое с ходу пошло!
До глубокой ночи в палатках не гасли свечи, не смолкали громкие голоса людей, на раскаленных докрасна жестяных печурках клокотали большие кастрюли с нежным оленьим мясом. Председатель уступила настойчивым просьбам — разрешила понемногу выпить и сама выпила, отчего ее круглое лицо раскраснелось, напряглось, карие глаза заблестели.
В палатке было невероятно тесно и жарко. Николка забился в угол и молча, неодобрительно посматривал оттуда на галдящую, подвыпившую толпу. Сидящие вокруг председательши оленеводы и каюры в серых одеждах, морщинистые, бронзовые, с подмороженными скулами, лоснящиеся от пота, как смазанные салом, разговаривали с ней просто и без робости, как с чумработницей. Она и была в этот момент больше похожа на чумработницу, чем на грозного председателя. Это и нравилось Николке, и настораживало его: он в любую секунду ожидал услышать от решительной женщины какие-то распоряжения, грозные окрики, в любой момент она могла превратиться из чумработницы в председателя. И это было видно по ее лицу: хотя она весело смеялась, согласно кивала пастухам, но лицо ее при этом оставалось значительным, в словах ее чувствовалась уверенность и сила, заставляющая относиться к ней предупредительно, но не мешая быть в меру фамильярным.