Дни стояли теплые, погожие, у белок начинался гон. Теперь белку почти невозможно было застать в гайне, чаще всего приходилось изнурительно долго бежать по извилистому беличьему следу и настигать белку в пяти-шести километрах от гайна. Однажды он подсмотрел, как дерутся два самца из-за самки. Зверьки гонялись друг за другом по веткам, пронзительно вереща. Николке все не удавалось поймать на мушку одного из зверьков, наконец он выстрелил, зверек упал. Николка тотчас же передернул затвор, думая, что второй зверек пустится наутек, но вместо этого зверек стремительно соскользнул по стволу вниз, набросился на убитого соперника и принялся яростно трепать его.
До конца охотсезона оставалось четыре дня, но Аханя решил закончить промысел до срока. Слишком мало было белки — овчинка выделки не стоила, только время зря потеряешь, а в стаде сейчас ответственная пора — подготовка к отельной кампании. Да и устал Аханя. А мартовский день длинен, ох как длинен! В молодости Аханя не придавал значения разнице во времени, он просто не замечал его, не следил за ним, все его мысли были устремлены только на то, как бы побольше добыть пушнины, и весь долгий зимний сезон пролетал, как одно мгновение, а теперь, идя по тайге, по следу зверя, Аханя чаще думал о болезнях, о прошедшей молодости. Все чаще вспоминал Аханя старый колхозный катер, на котором несколько лет тому назад довелось ему переправляться через лиман. Катер летел по волнам, как лыжник по снежным застругам, но перед самым берегом что-то случилось с мотором — он заглох, судно поплыло по инерции, и слышно было, как звонко шлепают в металлическую обшивку волны. Пассажиры напряженно смотрели на берег, гадая: доплывет, не доплывет? Но вот под килем зашуршал песок, катер мягко ткнулся в берег, чуть накренился и затих.
— Все, отжил старикан! — выйдя из рубки, сообщил механик и, похлопав ладонью по обшарпанному борту, пояснил: — Ремонту не подлежит… Потрудилась эта посудина — дай бог каждому.
В позапрошлом году около больничного причала Аханя вновь увидел катер — он лежал на боку далеко от воды, весь изъеденный ржавчиной, без киля, без рулевой рубки, точно выброшенный штормом кашалот… В тот же день, встретив на улице знакомого механика, Аханя спросил его о сломанном катере.
— Списали его, батя, — весело осклабился механик. — Списали. Вместо него новый купили. Видишь, стоит? Красавчик!
Аханя не разделил веселья механика. Потом, в тайге, старик мысленно спорил с механиком, возмущался тем, что люди бросили катер беспризорно. Даже старую поломанную нарту оленевод никогда не бросит без пользы, непременно сделает из ее березовых полозьев пару крепких топорищ, да и копылья прибережет на починку других нарт. А ведь катер не нарта, там одного железа на тысячу топоров хватило бы, да и ножей столько же в придачу.
Вот сколько добра люди списали. Списали! Его, Аханю, вот так же скоро спишут.
Это непривычное слово «спишут» все чаще приходило старику на ум, оно звучало назойливо и оскорбительно.
«Скоро, однако, сердце мое совсем остановится. Глаза совсем плохие, ноги плохие. Молодой русский охотник, мальчишка совсем, больше меня белок добыл. Что буду людям говорить? Скажут люди: «Э-э, Аханя совсем уже старик, однако, — пора списать его». Ну что же, так, видно, и должно быть — старость уступает место молодости. Когда-то и я был молодым, мои глаза были зоркими, бегал я, как молодой олень. Теперь Николка, Костя вместо меня будут бегать, потом и их кто-то заменит. Люди будут стареть и сменять друг друга, а эти горы и эта тайга будут стоять, что бы ни случилось… Увижу ли я эти горы через пять лет? Однако не увижу, помру, наверно, скоро».
Мысль о близкой смерти не пугала Аханю, он верил, что после смерти превратится в иную плоть и будет жить в ином каком-то мире, иными заботами. Но все-таки чуть-чуть было обидно: столько в этом мире интересных дел, столько забот, так привычно здесь все… А там? Там — неизвестность, там надо все начинать сначала. «Проклятая эта болезнь — туберкулез, она съедает человека, как теплая вода льдину, почти все близкие родственники умерли от этой болезни. Теперь молодежь такой болезнью не болеет — это хорошо, а нам, старикам, все равно уж помирать. Однако обидно: жизнь началась хорошая, жить да жить бы, делать всякое добро… Только бы умереть мне в тайге, не в поселке. Хорошо бы рядом с матерью, на высоком берегу Маякана, — хорошее, красивое место, далеко видно кругом, пастухи часто там стоянку делают, а каждую весну и осень белые лебеди низко пролетают — кричат… Надо будет сказать Фоке и Гаврилу, чтобы хоронили меня на Маякане…»