— У вас буду жить. Тут веселей, — заявил он, отодвигая от стенки кукуль Хабарова и расстилая свой.
— Какой ты бесцеремонный, — нехотя уступая место, но сдержанно сказал Хабаров, — мог бы и в середине спать. Мне тут писать удобно.
— Ах, пардон, дико извиняюсь.
— В том-то и дело, что дико, — отпарировал Хабаров.
Слушая этот диалог, пастухи недоуменно и насмешливо переглядывались.
Улучив момент, когда новичок вышел из палатки, Аханя негромко спросил беспечно улыбающегося Шумкова:
— Ты, бригадир, как думаешь: зачем такого пастуха присылали? Разве это пастух? Я его совсем понять не могу. Какой-то он… — Аханя покрутил пальцами и, не найдя подходящего определения, безнадежно махнул рукой.
— Кто он такой? — спросил Николка Хабарова.
— Сын старика Громова. Ты его не застал, он лет пять тому назад под медведем погиб. Тоже пастухом был. А Васька его в интернате учился, в райцентре. Потом с какими-то тунеядцами связался, ушел из интерната, в ремесленном учился — не окончил. Плавал где-то на судне — оттуда выгнали. В общем, свихнулся парень, не в ту сторону завертелся — пьянствует, тунеядствует.
— Зачем же к нам его прислали?
Хабаров рассмеялся:
— Наверно, кто-то подшутил над ним, сказал, что мы бешеные деньги зарабатываем. А может, надеются, что мы его перевоспитаем, как в спектакле показывают: попал разгильдяй в хороший, здоровый коллектив, лекцию ему прочитают, что-нибудь душещипательное ему расскажут, и вот — еще один подонок перевоспитан, подавайте следующего!
В это утро пастухи, как обычно, поднялись затемно. По очереди умылись, поливая друг другу из ковшика. Завтракали торопливо.
Громов, укрывшись в кукуле с головой, продолжал лежать. Он явно не спал, то и дело переворачивался с боку на бок, нетерпеливо ерзал, то поджимал, то вытягивал ноги. Он, должно быть, ждал, что его окликнут, но никто не окликал. У пастухов это не принято, особенно с людьми посторонними.
Перед уходом Шумков нарочито громко сказал Улите:
— Улита! Как только он проснется, пусть идет сразу по нашей лыжне. Тут совсем недалеко, он нас увидит.
Но напрасно пастухи ждали Громова. Вечером, придя в палатку, пастухи застали его лежащим на шкуре с папиросой в зубах.
— Ты что же, брат, помогать нам не пришел? — укоризненно спросил Шумков.
— Так вы ж меня не звали! Я проснулся, а вы уж смылись… — Громов небрежно указал подбородком на Улиту: — Она говорит — иди по лыжне. А я что, ищейка? Буду я бегать на цирлах, искать эту вашу лыжню — их тут, может, тыща, а лес-то, он вон какой — темный да большой. Заблужусь — отвечать будете.
Дождавшись, когда пастухи переобулись и развесили обувь и одежду для просушки, Улита поставила перед каждым миску с супом, мясо положила в общее блюдо.
Громов, живо придвинувшись к своей миске, начал с аппетитом шумно хлебать, заедая бульон мясом, с хрустом разгрызая хрящи.
— Так мы ж тебя не звали! — напомнил Николка.
Но Громов не смутился:
— Ты, кореш, одно с другим не путай — там была работа, а здесь — еда, это ж понимать надо…
— Ушлый ты мужик, — язвительно похвалил Хабаров. — Знаешь, что на голодный желудок плохие сны снятся.
Весь вечер Громов навязчиво рассказывал о том, как он плавал на «посудине», какие видел штормы, где, когда и сколько выпил вина. Затем принялся подробно, с цинизмом описывать свои любовные похождения.
Аханя слушал Громова с выражением удивления и растерянности, то и дело опуская глаза и брезгливо морщась.
На следующее утро Громов вновь настроился притвориться спящим, но Хабаров грубо потянул с него кукуль.
— Вставай, кореш! Официально приглашаем тебя на работу. Через пять минут чтобы стоял на лыжах! Понял?!
Аханя смущенно потупился. Николка восхищенно посмотрел на Хабарова. Шумков неуверенно сказал:
— Пусть бы спал… сам проснется.
— Не проснется он, Василий! Не проснется! Нечего с ним деликатничать. У него самосознание дремлет. Таких надо за шиворот — и на место ставить!
Увидев, что вылезший из кукуля Громов собирается еще пить чай, Хабаров нервно поднялся на ноги и, перешагнув через столик, выбрался из палатки. Пастухи торопливо последовали за ним. Вскоре вышел и Громов. Лицо его было недовольное, но он старался казаться невозмутимым, насвистывал какую-то блатную песенку. В стаде он работал нехотя и бестолково, часто пререкался с пастухами.
С появлением Громова в дружной ритмичной жизни пастухов как будто что-то разладилось. Он был соринкой в глазу. Вскоре недовольство прорвалось…