С Виталием ушел в поселок Костя. Обратно он должен был подъехать к устью Собачьей на колхозном катере с членом правления. Пастухи к этому времени намерены были построить для просчета оленей калитку.
В назначенный день во время большого прилива в устье вошел катер.
Вскоре Костя, Ганя и моторист катера сидели уже в чуме, тесно окруженные возбужденными пастухами, и едва успевали отвечать на вопросы. Тем временем Улита проворно разделывала и опускала в кипящую над костром кастрюлю убитых накануне уток. Татьяна помогала ей, стряпала лепешки.
Ганя рассказывал о своем походе в первое стадо в верховья реки Маякан, и чем больше деталей вспоминал, тем веселей и бесшабашней звучал его голос.
— Раньше я всегда за пять дней добирался до Василия Ивановича, а нынче целых семь дней плелся к нему! Речки разлились, бродом идти боюсь — плавать-то совсем не умею. Иду по речке вверх, пока дерево не найду подходящее. Срублю его, через речку перекину и по нему перехожу. Вода кипит, дерево трясется, я трясусь, однако надо идти, иду! Около устья Турки надо на правую сторону Ямы перебираться. Подошел к берегу, смотрю. Там, где был перекат, — мутная вода кипит, по ней вывернутые с корнем деревья плывут, земля с берега в воду шлепается — бух, бух! Страшно близко подходить. Что делать? Назад, что ли, идти? Василию Ивановичу почту несу, обещал прийти, не приду — плохо дело! Надо идти. Связал плот, взял два шеста, один запасной. Страшно на воду смотреть! Однако плыть-то надо: Василий Иванович ждет. Сколько живу, так быстро не плавал. Отталкиваюсь шестом, от страха глаза зажмурил. Не упасть бы только с плота.
Ганя добродушно смеялся, пастухи, напряженно слушавшие его, тоже невольно улыбались.
— Сижу на плоту верхом, как на олене, волны плескают, мокрый до пояса, холодно, страшно! А тут ка-ак даст мой плот о камень! С одного конца ронжа лопнула — четыре бревна подо мной веером растопырились, держу их ногами, дальше гребу. Загреб в низину, прямо в лес затопленный, проплыл маленько, смотрю — пешком идти можно. Пешком, однако, лучше! Долго шел по воде, кое-как на сухое выбрался. Спички на голове под фуражкой, табак тоже. Костер запалил, мало-мало обсушился, дальше пошел. Думал, минут за десять дойду к началу тропы, однако целый час тащился. Вот как быстро я проехался! Это еще не все, сейчас я вам самое смешное расскажу, — пообещал Ганя, нетерпеливо поглядывая на булькающую над костром кастрюлю. — Погостил я у Василия Ивановича недельку, посчитал телят и пошел назад, к тому времени вода спала, и переплыл я без приключений. Однако возле дома оленеводов случилось-таки приключение. — Ганя умышленно помолчал, покашлял, еще более разжигая интерес слушателей, и наконец продолжал с прежней веселой беззаботностью: — Медведь меня чуть не задрал: подошел ко мне, когда я лежал в накомарнике, ноги мои понюхал, пофыркал, потоптался и ушел…
«Да, действительно, кому он нужен — хромой Ганя? Даже медведю не нужен!» — Ганя усмехнулся своим мыслям, сокрушенно вздохнул.
— Сейчас больше грамотных ценят. Это неплохо, но ведь не только в образованности дело. Вот недавно рассматривали мы на правлении, чьи фотографии на доске Почета вывесить. Решили поговорить, расспросить наших передовиков. Одного вы знаете — это конюх Никишев. Он малограмотный, даже читает по слогам. А другой года два назад приехал, завклубом у нас работает. Гра-амотный! На все вопросы ответил, как из пулемета — тра-та-та! Отметили его. Один я голосовать за него не стал. Он со мной в одном доме, через стенку, живет. Его баба с моей работает, кое-что она рассказала про мужа, да еще больше я видел и слышал. Лодырь он, этот завклубом. На две должности оформился, чтобы побольше получать, а ни с одной не справляется. Жадный очень, дома есть нечего — это он экономией называет, — все деньги на почту относит, кладет на сберегательную книжку. Жену ругает, по щекам бьет, если она истратит лишнюю копейку. Лгун. Плохой человек! Чужая собака зашла к нему в коридор, стянула наважку одну, он ей топором голову разрубил. Вечером смотрю — оттащил ее к телеграфному столбу, в сугроб закопал. Хорошая ездовая собачка. А в клубе ходит, улыбается, кланяется всем, вежливый такой. Зачем такие люди? Какая радость от его фотографии? Я сказал про это — меня же стали ругать, злопыхателем назвали. Потом Никишеву стали вопросы задавать. Первый вопрос, чтобы проверить общий кругозор:
«Газеты читаешь?» — «Да вроде читаю». — «Как это «вроде»? Когда последний раз читал, о чем?» — «Однако, в прошлое воскресенье читал. Буквы меленькие, долго не читается. Я уж лучше «Спидолу» послушаю».
Хотели не вывешивать его фотографию на доску Почета, стыдить начали, особенно главбух старается. И Иванова ругает. Никишев уже чуть не плачет, вот-вот хлопнет дверью. Спасибо, директор школы Рамов вступился. «Вы кого, — говорит, — стыдите? Вы должны рукоплескать человеку за его труд, за его понимание момента. Я, — говорит, — пятнадцать лет здесь живу и за эти годы ни разу не видел Никишева пьяным. Более двадцати лет он приходит в конюшню, когда все еще спят. Вы посмотрите, какая у него чистота в конюшне, посмотрите, какой там во всем порядок! Вы думаете, легко содержать в чистоте пятнадцать рабочих лошадей и быть еще одновременно возчиком? Никишев, привези то, Никишев, привези это! А если Никишев складно перед вами речь сейчас не сказал и пробел в знаниях проявил, так в том разве его вина? Давайте помогать ему, подсказывать, лекции для таких, как он, чаще организовывать. А за труд и душевную доброту низкий поклон, — говорит, — Никишеву».