— Молодец директор! Заступился за Никишева, — одобрительно закивали пастухи.
— В общем, дал он им прикурить! А человеку все-таки праздничное настроение испортили… — Ганя смолк, опустил голову, всегда веселые, добрые глаза его задумчиво смотрели на огонь.
Никогда еще пастухи не видели Ганю таким расстроенным. Что-то неладное с Ганей…
В чуме стояла гнетущая тишина, только потрескивал костер да булькало в котелке. Чтобы рассеять эту гнетущую тишину и отвлечь Ганю от невеселых мыслей, Фока Степанович, кашлянув, спросил:
— Ну, а как же дальше-то с медведем? Не вернулся он к тебе опять?
— Медведь? А-а, медведь… — Ганя рассеянно посмотрел на Фоку Степановича и вдруг, точно вспомнив о чем-то, широко заулыбался и закивал непомерно большой, как у карлика, головой. — Да, да, медведь. Медведь не появился больше — ушел, чего ему…
Дождь не прекращался и на следующий день — мелкий, точно просеянный сквозь частое сито, он все сыпал и сыпал, проникая во все щели. Зная, что такой дождь все равно не переждешь, пастухи собрали стадо и тихонько подогнали его к калитке для просчета. К вечеру стадо пересчитали. Довольный результатами просчета, Ганя возбужденно говорил:
— Молодцы, ребята! Очень я рад за вас. Опять вы на первом месте — девяносто два теленка от сотни важенок — это распрекрасный результат! Ого-го! Василий Иванович в прошлом году обещал вам носы утереть, а вы опять ему утерли. Вот бы так всегда… Самим ведь приятно, да? То-то и оно. Чем труднее работу осилишь, тем легче потом на душе, так оно всегда… — И, уже отплывая, с кормы катера крикнул, словно продолжая с кем-то спор или убеждая в чем-то себя: — Ничего, ребята! Как-нибудь держитесь, живите дружно. Я к вам приеду еще-е… Приду еще-е-е!
И в этом последнем звенящем, как весенняя льдинка, слове «еще-е-е…» Николка уловил неясную тревогу, какой-то зловещий смысл, точно Ганя прощался с пастухами навсегда. Так почудилось Николке, и сердце его защемило, к глазам подступили слезы. Обругав себя за эти нелепые, невесть откуда взявшиеся чувства, Николка сорвал с головы фуражку и помахал Гане.
Вскоре катер растворился в серой мгле дождя, но долго еще возле берега на свинцовой глади лимана, точно цветы, плавали, переливаясь всеми цветами радуги, масляные пятна и хлопья пены.
Лето выдалось на редкость сухим и жарким, комаров было мало, зато приволье в такую сушь оводам. Тучи их кружились над стадом, словно пули впивались они во все, что двигалось и пульсировало горячей кровью и не было надежно защищено. Даже собаки, то и дело стряхивая лапами со своих морд неотвязчивых кровососов, жалобно поскуливали, норовили пробраться в чум.
Пастухи несколько раз опрыскивали стадо пастой, окуривали его специальными шашками, начиненными губительным для гнуса веществом, но видимого облегчения это не давало. Аханя, когда пастухи зажигали шашку, глядя на густой едкий дым, брезгливо морщился и ворчал:
— Зачем такой дым вонючий? Зачем воздух пачкали?
А заметив однажды, что в том месте, куда было просыпано вещество из шашки, трава на второй же день увяла, он, сорвав несколько травинок, разглядев их повнимательней, забеспокоился не на шутку:
— Я думаю, этот дым шибка плохой! Трава его нюхала — сразу пропала. Видишь, трава пропала? — И он совал бригадиру пучок травы.
— Чего ты, Аханя! Не от дыма ведь это, от порошка, порошок на траву просыпался, — оправдывался Долганов, — ну, увяла немножко травы, зато осенью оленьи шкуры будут отличные.
—Трава пропадет — олень пропадет, шкуры совсем не будет никакой, — упрямо твердил старик. — Воздух грязный будет — надо эти вонючие шашки в землю закопать!