Она сунула брату в руки узелок с завязанными в нём серебряными монетками.
— Это вам на дорогу. Да благословит тебя Господь, бедный крошка! — добавила она, наклоняясь над свёртком, который Эльвира бережно прижимала к себе.
Не говоря больше ни слова, Клаудио вновь усадил жену с младенцем на осла, простился с сестрой, взялся за повод, — и семейство отправилось в путь, благо ночь была тёмная.
В глубокой тишине изумлённые братья слушали настоятеля, не решаясь прервать его.
— Одна радость, — сказал наконец брат Негодный, — хотя бы мальчик не знал этой печальной истории.
— А они ещё живы? — поспешно спросил брат Хиль. — И знают ли о смерти своего сына?
— Всему своё время, брат, — ответил настоятель, с любовью глядя на него. — Пока же слушайте дальше.
Днём они спали в стороне от дороги, а ночью двигались дальше — Клаудио, Эльвира и их младенец. Она всё слабела, но следовала за мужем, собрав последние силы, и пыталась кормить малыша, как могла.
По вечерам Клаудио покупал что-нибудь — лучше всего в стоящих на отшибе харчевнях. Взятые с собой монетки таяли на глазах.
— Ох, Клаудио, беда-то какая! — причитала Эльвира. Она чувствовала, что заболевает, — а ей ведь надо было кормить младенца.
— Ничего, вот доберёмся до границы, — подбадривал её муж.
— Так в деревне говорили, что там как раз эпидемия…
— А здесь меня ждёт верная гибель, Эльвира, если только попадусь, — возражал он.
Наконец, измученные голодом и лишениями, невыспавшиеся и перепуганные, они решили купить на последние деньги еды в ближайшей деревне. Клаудио оставил ослика с женой и ребёнком на площади, а сам вошёл в лавочку.
— Издалека вы? — спросил его лавочник.
— Да вот, завернули по пути, — ответил Клаудио.
Он купил хлеба, вина и несколько сардинок. Когда он заплатил за них и вышел, любопытный лавочник прильнул к окну, чтобы посмотреть, куда направятся проезжие.
Осёл напрасно искал хоть какую-нибудь съедобную растительность на глинистой дороге, а младенец тем временем спокойно спал у груди своей мамы.
Лавочник решил, что всё это как-то подозрительно, накинул куртку и вышел на улицу.
Клаудио упаковал покупки в перемётную суму, потом взял осла за повод и отправился в путь. Выйдя за город, они остановились перекусить.
— Так мы никогда не доберемся, — говорил Клаудио.
— Но я быстрее никак не могу, — сокрушалась Эльвира.
Как будто по наитию Клаудио взглянул на младенца: осёл что-то жевал в нескольких шагах от них, а в тени, под раскидистым деревом, мать уложила ребенка. Клаудио заколебался, но наконец сказал:
— Вот если бы оставить малыша…
— Нет, ни за что! — дрожащим голосом воскликнула мать.
Они вновь пустились в путь, и через некоторое время вдали показались очертания большого дома посреди полей. Клаудио внимательно всматривался вперёд не сбавляя шага, и в глазах его была решимость. Крепче взявшись за повод, он направил осла к дому.
Они подошли ближе — и то, что издали они принимали за хутор, оказалось монастырём.
— Тут монахи живут или монашки. Уж они-то лучше всех о нашем сыне позаботятся! — уговаривал Клаудио.
Эльвира заплакала.
— Даже имени нет у моего мальчика, и крестить мы его не успели…
— Вот здесь ему и имя дадут, значит.
— А я-то его в честь деда назвать хотела, — сокрушалась Эльвира, прижимая сына к себе.
Ещё не рассвело, когда Клаудио остановил осла возле монастыря и попытался взять ребёнка у жены. Но она только крепче прижимала его к груди, а муж грустно уговаривал её:
— Моя жизнь в опасности, Эльвира. Если меня поймают — то убьют, а я не хочу умирать так рано. Бога ради, дай мне ребёнка; вот увидишь, так лучше. Мы будем знать, где он, и потом сможем за ним вернуться. Не плачь так громко, пожалуйста, ведь нас же услышат…
И вот уже мать осталась сидеть на ослике с пустыми руками, тихонько всхлипывая, и только плечи ее дрожали под накинутым на них платком.
Клаудио осторожно положил спящего младенца на землю, возле самых ворот монастыря, и поспешил вернуться к жене. Обняв её и пробормотав что-то утешительное, он взялся за повод и как можно скорее повёл осла прочь.
— Тут-то мы мальчика и нашли! — вспомнил брат Кашка.
— Да, брат, именно так, — согласился настоятель.
— Как он плакал, бедняжка!
— И немедленно зазвонил колокол, и все мы тут собрались, — сказал брат Негодный.
— А брат Кашка стал о нём заботиться, и с тех пор едва разрешал к нему прикоснуться, — добавил брат Бим-Бом.
Брат Кашка улыбнулся:
— А до чего он был голодный!..