И вода, предназначенная для Шампольона, привела в чувство классную руководительницу.
Марь Иванна машинально тронула мокрую прическу и открыла глаза.
– Здрасьте! – она рывком поднялась и села, поправляя узорные шальвары и набрасывая чадру на лицо. – Явились не запылились!
– Маша! – Пьер подкрутил усики. – Ты пришел? Шери! Дорогая! Коль бонер! Я тебья не забывать!
– Я тебя тоже, – отмахнулась Карга, тревожно оглядываясь. – А где дети? Киндер! Киндер! – объяснила она на иностранном языке.
– Лезанфан? – догадался Пьер. – Туда. О дьябль! Мсье! – и прежде, чем Марь Иванна успела что-то сообразить, он бросился обратно к палатке за вторым ведром воды для Шампольона.
Петуля поскреб затылок. Он упал прямо рядом со Сфинксом. Ху выглядел неважно. Нос у него был отбит, лапы утопали в песке, и в каменных глазах застыла печаль тысячелетий.
– Привет! – сказал ему Бонифаций.
Ху промолчал.
– Че не здороваешься? – Петуля фамильярно хлопнул Сфинкса по лапе. – Не узнаешь? Или говорить разучился?
Каменное изваяние оставалось неподвижным.
Бонифаций задумчиво опустился на корточки перед символом мудрости.
– Помнишь, ты нам с Лелькой дверцу показал? Подружка моя, принцесса. Рыженькая такая, с веснушками… Из Страны Высоких Гор… Вспомнил? Ну вот… Она тогда пропала – и все. Даже не попрощалась… Ху, ты все знаешь. Куда она подевалась? Может, слышал что-нибудь? Ну не можешь ответить – не отвечай. Дай хоть знак. Хоть подмигни…
Петуля до слез вглядывался в изувеченное лицо Сфинкса. Но Ху смотрел мимо, не мигая.
– А как бы ее вернуть? Что она там одна, ни отца, ни матери… Поселилась бы у нас, школу бы закончила, она умная…
Бонифаций шмыгнул носом. Сфинкс молчал.
– Ладно, – горестно сказал Петуля и встал. – Может, когда еще с тобой увидимся. А может, и нет. Ты классный мужик, Ху. Бывай…
И он понуро побрел к своим.
Все толпились вокруг бесчувственного Шампольона. Его обморок уже дважды прерывался ведрами воды. В первый раз Жан Франсуа открыл глаза, увидел заботливо склонившуюся над ним Марь Иванну и снова свалился замертво. Его откачали. Во второй раз взгляд ученого упал на Геракловы кроссовки. Он только успел шепнуть: «Фиетт авэк ша! Девочка с котом!» – и сознание снова покинуло его. Пьер, утирая пот, приволок очередное ведро. И тут затуманенный взгляд Шампольона остановился на Петуле.
– Бонья… – жалобно простонал Жан Франсуа, впадая в беспамятство.
– Здорово я его хватил! – заметил Ра. – Что он у тебя слабый такой? – спросил он у Пьера.
– О! – многозначительно ответил ветеран. – Гран саван! Большой ученый! – объяснил он, поливая хозяина животворной влагой.
Шампольон слабо пошевелился и икнул. Геракл обрадовалась и, не дожидаясь следующего обморока, схватила ведро и побежала за водой.
– Пьер! – позвал египтолог, не открывая глаз. – У э тю? Где ты?
– Здесь! – отозвался ветеран.
– Тю э сель? – Шампольон упорно не размыкал веки. – Ты один?
– Нон, мсье! Мэнтнан нозавем ту ле монд. Здесь у нас целая толпа. Вуаля! – Пьер обернулся к Марь Иванне. – Маша, Бонья, Фиетт авэк ша, Спиноза, Ле Солей.
Шампольон изумленно вытаращил глаза. Подоспевшая Катя окатила его радикальным средством от обмороков и солнечных ударов.
– Бр-р-р! – ученый отряхнулся от воды и сел. – Бонжур, господа! Мьилости просить! Пьер, дай хлеб-соль!
– Какая приятная неожиданность! – заворковала Марь Иванна. – Вы выучили русский?
– Плехо, – улыбнулся Шампольон. – Мал мала. Здрассьте, рюсски баба! – он приложился к ручке Марь Иванны и протянул ладонь Ра: – Здрассьте, рюсски мужик!
– Да не русский я, – ответил бог. – Я всеобщий. Свечу каждому – без различия пола, национальности и вероисповедания. А также – цвета кожи, – поликорректно добавил он, глянув на рабочих, роющих неподалеку шурф.
Жан Франсуа озадаченно посмотрел на Солнце.
– Се Дье! – блеснул Спиноза своим французским. – Это бог Солнца. Се Дье де Солей, – и он перевел Шампольону короткую, но выразительную речь Ра.
После завтрака все разбились на компании. Марь Иванна попеременно кокетничала то с Пьером, то с Ра. Спиноза уединился с Шампольоном. А Петуля и Геракл взяли лопаты и присоединились к рабочим.
Спиноза раскладывал перед изумленным и восхищенным египтологом вывезенные из Александрии конспекты. Они беседовали об иератическом и демотическом письме, коптском языке и значении отдельных идеограмм. Спорили до хрипоты, доказывая друг другу, с какого времени следует вести отсчет древнеегипетской цивилизации. И сходились на том, что Аменхотеп IV, введя культ единого божества Атона, значительно обогатил изобразительные приемы иконографии Нового царства.