С марта 1918 года, когда большевики сменили свое официальное название с Российской социал-демократической рабочей партии на Коммунистическую партию, часто можно было услышать, как крестьянин заявляет, что он «за большевиков» — его помнят как постановившего в 1917 году, что земля принадлежит крестьянам, — но «против коммунистов», которые с 1918 года реквизировали зерно. Однако в целом крестьянство могло многое терпеть от рук своих новых хозяев, пока Белые армии были на поле боя, угрожая восстановлению власти помещика. Однако, как только боевые действия прекратились, деревни встретили реквизиционные отряды ожесточенным сопротивлением, и вспыхнуло насилие, особенно в центральных губерниях и в Западной Сибири, где оно приняло форму крупномасштабных организованных восстаний.
Тем временем для жителей городов, измученных годами лишений, ситуация с продовольствием становилась все более отчаянной. Москве требовалось минимум 44 вагона зерна в день, чтобы прокормить себя, но в период с 20 января по 1 февраля среднесуточный приток составлял всего 33,4 вагона. В то же время, в разгар особенно суровой зимы в городе серьезно не хватало топлива. Минимальная потребность Москвы составляла 469 автомобилей топлива в день, тогда как к середине февраля ей приходилось обходиться всего 380 автомобилями. Математика была столь же плачевной в других городах, где правительства отреагировали сокращением продовольственных пайков и пресечением индивидуального самообеспечения жителей. Именно в ответ на эти меры рабочие Москвы и Петрограда выступили против своего самопровозглашенного коммунистического авангарда.
Большевики оправдывали совершение своей пролетарской революции в отсталой России, где 80 процентов населения составляли сельские жители, аргументом, что этот акт вызовет революцию по всей Европе, начиная с Германии. Но к 1920 году политическая стабильность вернулась в Центральную Европу, и до людей в Кремле дошло, что рабочие мира не собираются объединяться в ближайшее время. Пока Советской России придется действовать в одиночку. Неопределенное будущее первого социалистического государства было еще более омрачено тем фактом, что его относительно небольшой рабочий класс, который в 1917 году насчитывал от 3 до 3,5 миллионов человек из общей численности населения в 170 миллионов, к 1920 году сократился всего до 1,2 миллиона. Многие рабочие были призваны в армию, другие были призваны в партийную и государственную бюрократию, в то время как третьи растворились в сельской местности, поскольку промышленность практически остановилась. Исчезновение пролетариата отразило общее и столь же стремительное сокращение численности городского населения России: с начала смуты число жителей Москвы сократилось почти наполовину, а Петрограда — более чем на две трети.
Точно так же, как сократилось количество рабочих, снизилось и качество тех, кто остался на рабочем месте. Российские рабочие еще до революции были крестьянской массой, сохранявшей прочные связи с землей, которые были наиболее очевидны во время сбора урожая, когда многие возвращались в деревню, чтобы помочь собрать урожай. Массовый исход квалифицированных рабочих из рядов пролетариата во время Гражданской войны усилил это деревенское качество: эпитет «крестьяне на фабриках» был даже более уместен в 1920 году, чем в 1917 году.
Большевики не были в неведении об этих событиях, но, тем не менее, были застигнуты врасплох в первую неделю февраля 1921 года, когда московские рабочие начали принимать резолюции с требованием права заниматься свободной торговлей и перебивали партийных ораторов, даже самого Ленина в одном случае. Верующие в Партию, которые никогда не переставали мыслить идеологическими категориями, в ужасе отшатнулись и вслух возмутились, что российский пролетариат, во имя которого они совершили революцию, стал «деклассированным». То есть рабочие демонстрировали мелкобуржуазный, или крестьянский, менталитет. На самом деле все, чего хотели эти замерзшие и голодные люди, — это свободы пытаться прокормить себя, чтобы остаться в живых.
Толчок, вызванный этими шумными протестами, происходившими на фоне растущего насилия в сельской местности, убедил Ленина и ключевых партийных лидеров в абсолютной необходимости отступления в экономической политике. Однако, прежде чем они смогли начать действовать, в последние дни февраля произошло величайшее потрясение из всех в виде восстания матросов в Кронштадте, крошечном острове в Финском заливе, недалеко от Петрограда. Кронштадтские моряки оказали решающую поддержку большевикам в 1917 году и остались символом Красного Октября, и поэтому их дезертирство было особенно драматичным и знаменательным. Они тоже теперь были голодны и, поддерживая свои тесные связи с деревней, сами видели или слышали о работе отрядов по реквизиции продовольствия и охранных отрядов. Таким образом, их основным требованием было право на торговлю, но они на этом не остановились. Жутко перекликаясь с 1917 годом, они возродили революционный лозунг Ленина «Вся власть Советам», обратив это политическое оружие обратно против большевистского режима. Троцкий, который громко восхвалял кронштадтских матросов как гордость и славу Революции, приказал своим красноармейцам пересечь лед и подавить восстание, что было достигнуто лишь со значительными человеческими жертвами.